Виктор Топоров - Двойное дно

Это была — прямая и грязная — дорога в Союз писателей, в издательства, в редакции толстых журналов, на совещания молодых и всевозможные недели и месячники «блядских литератур». Но существовала и другая — она проходила через второсортные салоны, а главным образом — через квартиры (а для многих — и через постели) либералов-шестидесятников. И здесь уж шестерили самозабвенно, влюбленно и бескорыстно. Вспоминаю недавно ушедшего детского поэта Валентина Берестова — в юности он шестерил у Маршака, а набрав весу, принялся и сам косить под Маршака, заставляя при этом шестерить на себя молодежь. Впрочем, в либеральных кругах заставлять шестерить не приходилось. «Сама, сама…» Помню, как лебезил перед Берестовым — перед тошнотворным «дядей Валей» — юный и невинный с виду (а девственностью разума он отличается до сих пор) Андрей Чернов: «Дядя Валя… а вот расскажите…» Дядя Валя, поломавшись, рассказывал какую-нибудь чепуху. Все слушали ее по второму разу, по третьему, а Андрей Чернов — наверняка в сотый, но требовал рассказать и в сто первый — для этого, и только для этого, и держал его при себе «дядя Валя». Ревнивые жены литераторов, неотступно следующие за мужем повсюду, обречены выслушивать одну и ту же историю сотни раз, но они хотя бы не подбивают мужей на все новые байки. Чернов вел себя иначе, а вслед за ним — и подоспевший из Питера Яснов. Что-то им в конце концов от «дяди Вали» перепало (или не перепало), сказать не возьмусь, — но видеть такое, не говоря уж о том, чтобы в нем участвовать, было совершенно невозможно. А «дядя Валя» имелся вовсе не в единственном числе, на каждые две-три писательские квартиры был и сосал кровь молодежи свой «дядя Валя»; хуже того, все «дяди Вали» держали общую мазу — эта коллективная (а на деле сугубо мафиозная) маза и была литературной жизнью либерального шестидесятничества.

Любопытен помянутый в предыдущем абзаце Андрей Чернов. Ласковое теля двух маток сосет: Чернов, на свой замысловатый лад, пересосал целое стадо. Глухой литинститутский невежда, он сочинял поэму про Наташу Ростову, не озаботившись предварительно прочесть «Войну и мир»: жена Коли Голя, школьная учительница и репетиторша, подробно пересказывала ему эпизод за эпизодом. Потом он прочел «Слово о полку Игореве» — и в дурную голову втемяшилось, будто оно написано рифмованными стихами. Перелопатив «Слово», он с этой хохмой отправился в Питер к академику Лихачеву — и был, разумеется, обласкан. Ехали мы тогда вчетвером в дневном поезде: он, я, Коля Голь и Миша Яснов. Пили портвейн — и Чернов всячески подсовывал мне свой трактат о рифмах в «Слове». — «Да не буду я читать эту херню!» — «Но почему херню?» — «Потому что „Слово“ не может быть написано в рифму по определению!» — «По какому такому определению?» — «„Слово“ сочинил Карамзин, в подражание Оссиану, а Оссиан написан без рифм, вот почему!» — «А кто такой Оссиан?» Кто такой Карамзин, Чернов знал или думал, что знает.

Потом он разыскал на окраине Питера скотомогильник — и объявил, что обнаружил захоронение казненных декабристов. Потом дописал несуществующую главу «Евгения Онегина». Потом написал за Собчака книгу «Хождение во власть», само название которой было — на выбор — безграмотно или пророчески обидно: ведь «хождение» означает путь туда и обратно. В книге «Хождение во власть» университетский краснобай («Делом будем заниматься или доцента Собчака слушать?» — такая реплика звучала на заседаниях кафедры постоянно) и жуликоватый стряпчий по бракоразводным делам со вкусом — прямо на первой странице — цитирует стихи дяди Вали Берестова! Потом Чернов и сам занялся политикой, организовав вместе с бесследно впоследствии исчезнувшим жуликом Марком Горячевым (то ли его убили, то ли в бегах) партию христианско-демократической ориентации. Христиане, Увлеченные Йогой — как окрестил их, радуясь аббревиатуре, ваш покорный слуга. Все эти годы и десятилетия Чернов мотался между Москвой и Питером, как в бездонной литературной проруби, получил наконец года два назад занятие по уму — вести телепрограмму в «Новой газете», но не справился даже с ним. Зато выпустил сборник графоманской лирики у Марии Васильевны Розановой, падкой — вопреки собственной ершистости — на простую лесть. А ведь Чернов — далеко не худший и наверняка не самый подлый из тех, в кого — под давлением властей, под ласковым гнетом шестидесятников, но и по собственной воле — один за другим превращались московские стихотворцы моего поколения. В переводе тоже было грязно, но как-то по-другому — честней, что ли.

Московский поэт в массе своей отличался от питерского разительно. С одной стороны, точно так же люмпенствовал, точно так же просил попить, «а то так кушать хочется, что и ночевать негде», впиваясь как клещ в каждую, у которой водились деньжата или связи, — но, взяв у нее наутро рубль или трояк, питерец плелся через пивные в «Сайгон», а москвич брал такси и ехал в ЦДЛ, чтобы подкормиться за чьим-нибудь пьяным столиком в Дубовом зале. Ближе к ночи питерец оказывался в вытрезвителе или в новой постели (каковой порой служили чердаки и подъезды), а москвич сидел за чаем у очередного шестидесятника, томясь, слушал его вирши и ждал, когда же предложат почитать самому. Питерские поэты женились на дамочках, у которых был спирт (медсестрах, программистках, биологинях), а московские — на дамочках, у которых имелись квартира и папа. Стандартной московской невестой была профессорская или писательская дочь в двухкомнатной отдельной квартире с трехлетним ребенком от первого (неудачного) брака, живущим у бабушки с дедушкой. К тому же москвичи постоянно ругали на чем свет стоит Вознесенского с Евтушенкой и столь же постоянно рвались к ним в гости или хотя бы за столик.

Мы, переводчики, стали взрослыми; поэты — и московские, и питерские — ходили в мальчиках до сорока-пятидесяти, а потом внезапно превращались в старичков. Когда мои ровесники-поэты превратились в старичков (но вовсе не из-за этого), в стране началась перестройка.

В конце восьмидесятых, прорвавшись наконец в вожделенный Союз писателей, что давало в тогдашнем обществе примерно подполковничий статус, я принялся стремительно наверстывать упущенное. Объявив, в частности, что вычитаю из своего биологического и социального возраста пятнадцать лет застоя, — и став таким образом двадцатипятилетним. Мою теорию о «минус пятнадцати» с особым энтузиазмом подхватили ровесницы и младшие ровесницы. Впрочем, никаких личных амбиций у меня тогда как раз не было (во всяком случае, я уверял себя в этом), мне всего-навсего хотелось помочь другим. Я занялся тем, что с некоторой натяжкой можно назвать социальной реабилитацией, каковой, на мой взгляд, подлежали поэты моего поколения, именовавшегося «задержанным», а также несколько последующих, которым не дали развиться естественно не только внешние обстоятельства, но и сами по себе «задержанные». Ситуация для них складывалась, пожалуй, еще более унизительная, чем прежде, — по меньшей мере у нас, в Питере: унылые графоманы из бюро секции поэзии — какой-то Ботвинник, какой-то Фоняков, какой-то, прости господи, Левитан — «анализировали» на вступительных вечерах творчество Виктора Кривулина и Олега Охапкина, Елены Шварц и Елены Игнатовой, Геннадия Григорьева и Николая Голя, решая, кого в свой цех брать, а кого не брать. О ленинградской секции поэзии, насчитывавшей сто человек (сейчас их, наверное, вдвое больше), я написал статью «Серая сотня», в которой справедливо предположил, что вынесенная в название статьи неформальная организация — хотя бы применительно к литературе — куда опаснее, чем сотня черная.