Виктор Топоров - Двойное дно

Довелось мне однажды при сходных обстоятельствах с работодателем и разминуться. В Мариинском театре была задумала странная постановка: балет с мелодекламацией на немецкую музыку и немецкие стихи. Ставить его должен был балетмейстер из ГДР и потребовал он «лучшего поэта-переводчика города». В качестве такового был порекомендован я. Мы договорились о встрече на крылечке Мариинки. И полчаса ходили туда-сюда, глядя друг на друга и отказываясь друг друга признать. На его взгляд, первый поэт-переводчик города не мог быть одет, как я, а на мой (сугубо невежественный), балетмейстер не мог так сильно хромать. Балет, или, как выражаются специалисты, драм-балет, так в итоге и не поставили — правда, я не уверен, что по причине нашей «невстречи».

Для профессиональных московских поэтов-переводчиков наступали времена золотой лихорадки. Близились сроки завершения «Библиотеки всемирной литературы» (или «офицерской библиотеки», как ее презрительно называли интеллектуалы); небольшой редакционный коллектив работал ударными темпами; признанные мастера кое-как заканчивали перевод километровых стихотворных эпосов (заказ на который озаботились получить за много лет вперед); к переводу лирики, небольших поэм и прочих баллад привлекали всех, кто подворачивался под руку; а платили в БВЛ по три рубля с хвостиком за строчку. К тому же мы — двадцатипяти — тридцатилетние — делегировали в штат редакции сверстника и в какой-то мере единомышленника Алексея Парина. Сын академика и министра, биолог по образованию, полиглот, театро- и музыкоман, одаренный, хотя и чудовищно косноязычный поэт-переводчик, он со своими изысканными манерами и вкусами казался голубым, каковым, разумеется, не был. Мы с ним после некоего фальстарта в отношениях ухитрились на удивительно долгое время подружиться, чему сильно поспособствовали две общие приятельницы — ленинградка Тоня и москвичка Наташа. Это была для меня единственная в своем роде дружба — по мере сил я старался подыгрывать Парину, а так не веду себя ни с кем и никогда — и не был естественен ни в речах, ни в повадках. А когда стал естественен — дружба выдохлась. Выдохлись, правда, и литературные интересы Парина («Мы разговариваем с тобой не как двое художников, но как пара приказчиков», — сказал я ему при роковом объяснении), он стал оперным критиком (что, на мой взгляд, является не профессией, а диагнозом) и кочует с одного зарубежного фестиваля на другой. В молодости ему — при в целом пониженном градусе творческого темперамента — была присуща артистическая одержимость, что, конечно же, искупало многое. Мое подыгрывание ему и причины этого подыгрывания хорошо иллюстрирует наш фальстарт: на каком-то литературном банкете Парин предложил мне выпить на брудершафт. Поломавшись (я не люблю преждевременной фамильярности), я в конце концов уступил. А выпив, тут же сказал: «Ну что, твою мать! Завтра зайду к тебе на работу, блин, так ты уж приготовь для меня, в рот тебе, строк пятьсот!» Было это, разумеется, шуткой — но у бедного Парина полезли шары на лоб. Разговаривать и обходиться с ним следовало бонтонно — впрочем, не сомневаюсь в том, что и мою бонтонность он считал лошадиной дозой хамства, которую терпит исключительно по-дружески: просто потому, что Витя не умеет вести себя иначе.

По договоренности с Париным я переводил для «БВЛ» «Балладу Редингской тюрьмы». Именно по договоренности, а не по договору — ситуация была деликатной. Имелись безликие переводы Бальмонта и Брюсова, имелся откровенно чудовищный перевод Дейча (того самого Дейча, который в свое время требовал переголосовать резолюцию по Вильгельму Левику, шестнадцати лет от роду), но имелся и прекрасный (мастерски отредактированный Корнеем Чуковским) перевод Нины Воронель, выпавший из официального употребления, так как переводчица собралась на историческую родину. Мы с Париным договорились, что если у меня выйдет лучше, чем у Воронель, то перевод пойдет, а если хуже или вровень, то он напечатает Брюсова или, скорее всего, Бальмонта. Сроку у меня было четыре месяца, я исписал несколько толстых тетрадей — не получалось у меня решительно ничего. В конце концов пришла пора показывать Парину мой перевод — до официального срока сдачи оставалась еще неделя.

С утра в крайне скверном настроении я отправился на встречу с редактором. По дороге позавтракал в кафетерии — и, как выяснилось, совершенно напрасно. Люди на улице посматривали на меня как-то странно. Заметив это и проследив направление их взглядов, я обнаружил огромное масляное пятно на светло-серых брюках (в кафетерии я съел горячую сосиску, положив ее на кусок хлеба с маслом, причем проделал это стоя). Выглядел я точь-в-точь как юный танцовщик в фильме Боба Фосса, которого перед выходом на сцену довели до оргазма дамочки, разве что не был столь юн и очарователен. Загородившись портфелем, я ринулся в ближайший универмаг — это был Военторг, — радостно (потому что денег у меня практически не было) обнаружил там пятирублевые болгарские джинсы своего размера, переоделся в туалете, выбросил серые брюки и помчался на встречу с Париным.

Мы были тогда еще холодны, пожалуй, даже несколько враждебны: дело происходило вскоре после фальстарта на банкете. Парин раздолбал мой перевод в пух и прах, накидал пару сотен замечаний и выразил уверенность в том, что за оставшуюся неделю у меня ничего не получится. Да, я тоже так думаю, ответил я. После афронта с брюками судьба перевода волновала меня не слишком. Я засобирался в Питер, а по возвращении выдержал небольшой скандал. Дело в том, что, помимо брюк, я выбросил в Москве и одну из взятых с собой рубашек (ее расписала губной помадой наведавшаяся из Питера ко мне и, как мне тогда ошибочно казалось, только ко мне, юная барышня) — и при всей доверчивости моей второй жены, мрачно-неистощимая фантазия тещи на этот раз сумела взять верх. Одолжив у матери денег, я отправился отдохнуть в ресторан — в скромное, но горячо любимое мною заведение на Витебском вокзале. Между закуской и горячим пришла ключевая строчка «Баллады…», которую я безуспешно искал на протяжении четырех месяцев: «Любимых убивают все». За горячим пришла вторая: «Но не кричат о том». Расплатившись, я вернулся домой и за два дня заново перевел шестьсот пятьдесят строк. На этот раз претензий к моему переводу не было, да и быть не могло, — я безошибочно осознавал это.

Любопытно, что, пожалуй, самый известный свой перевод — блейковского «Тигра» — я вообще сделал за двенадцать минут. «Одиннадцать часов ноль-ноль минут», — услышал я по радио, усаживаясь за стол и размышляя над тем, чем бы заняться. «Одиннадцать часов двенадцать минут», — услышал я и, поглядев на вложенный в машину лист, обнаружил, что только что перевел «Тигра». Наверное, это и называется вдохновением: то есть когда тебе как бы нечаянно вдувают в ухо, хотя я, честно говоря, связываю с этим понятием чувства и явления куда более возвышенные.