Виктор Топоров - Двойное дно

Пятого января 1972 года прошел мой первый — и практически единственный — триумф в ЦДЛ. Успех выпадал, случалось, на мою долю и потом, но каждый раз я его ухитрялся чем-то изгадить или опошлить: кому-нибудь (а лучше — сразу всем нахамив, безобразно нажравшись, отмочив еще что-нибудь. Совсем недавно — в декабре 1998 года — на оглашении результатов премии «Антибукер» я в разговоре с Тимуром Кибировым посетовал на то, что премию-97 по поэзии не присудили Алексею Цветкову. Хорошо воспитанный Кибиров кивнул — и лишь по его внезапной — не свойственной восточному человеку — бледности я понял, что именно сморозил: пожаловался прошлогоднему победителю на то, что премию ему присудили несправедливо.

Пятого января 1972 года обошлось, за одним-единственным исключением, без накладок. Единственная же накладка заключалась в том, что, расчитавшись в отсутствие микрофона, я поневоле начал плеваться, и слюна моя по параболе более или менее регулярно опускалась на лысину ведшему вечер Левику, в чем при желании можно было бы усмотреть символический смысл и уж безусловно — преступный замысел. В Ленинграде бы меня непременно именно в этом и обвинили, но в Москве я все еще слыл тихой питерской овечкой.

В Ленинграде на регулярно проходивших вечерах художественного перевода с последующим обсуждением Эльга Львовна Линецкая почти никого не ругала, а похвалы ее звучали на диво однообразно: «Этот перевод доставил мне наслаждение». Причем хвалила она вещи ни по уровню, ни хотя бы по фамилиям (не говоря уж о вкусе) в единую систему никак не складывающиеся. Система предпочтения Эльги Львовны долгое время оставалась для меня загадкой, пока наконец не снизошло озарение: Линецкая получает «наслаждение», когда читают громко! То есть, будучи глуховата (что в ее тогдашнем возрасте было только естественно), но стесняясь в этом признаться (а тут уж срабатывала ее гордыня), хвалила то, что ей удавалось расслышать! Разумеется, я не раскрыл этот деликатный секрет, но в порядке компенсации поинтересовался однажды, какое наслаждение знаменитая переводчица имеет в виду — эстетическое, физическое, сексуальное? Но Эльга Львовна, конечно же, пропустила вопрос мимо тугих ушей.

В другой раз на редкость бездарная старая переводчица принялась шпынять юнца лет тридцати с хвостиком: он, дескать, употребил слово «седалище» не к месту, потому что, как она выразилась, «седалище — это не то, на чем сидят, а то, чем сидят!» «Мирра Абрамовна, — возразил я ей, — если следовать вашей логике, то влагалище — это то, что влагают!»

Выступали мы 5 января вчетвером: верлибрист-почвенник (именно так!) Вячеслав Куприянов, я, девица, ни имени, ни переводов которой я не запомнил, и дочь Льва Гинзбурга, ради которой все, собственно говоря, и затевалось. Вечер стал, однако же, моим бенефисом — а главное, я его, повторяю, ничем не испортил. Покойный Константин Богатырев объявил, что мои переводы из Рильке лучше оригинала — и даже это суждение не оказалось ни самым авторитетным, ни самым веским. Для меня наступило теперь в Москве счастливое время: признать уже признали, а возненавидеть еще не догадались.

Меня потащили в какие-то малого и среднего калибра салончики, из которых ярче всего запомнился один — «голубой». Наряду с литературой, главной темой здесь было недавнее попадание одного из завсегдатаев в вендиспансер. Время стояло доСПИДовское, и держатель салона, размазывая пьяные слезы, говорил: «Сколько раз я ему твердил — не живи с бабами!» В другом салоне Бахыт Кенжеев с двумя приятелями — тогда я эту мелочь пузатую не различал, но сейчас думаю, что это были Гандлевский с покойным Сопровским, — едва не побили гостя из Питера Виктора Ширали.

Дело было в жалкой комнатушке где-то на Садовом кольце у покойного Зверина, уже тогда — дряхлого старца, служившего в свое время на мелких должностях в одном из издательств. Ширали читал стихи, а слушали его плохо. Особенно плохо — троица, сидящая за шкафом. «Эй там, говно, молчать!» — прикрикнул поэт, и за шкафом стало тихо. Но ненадолго. «Я кому, говно, сказал?» По завершении вечера троица вывела Ширали во дворик.

— Вы обозвали нас говном, и за это придется ответить. Извольте драться.

— Извольте. — У Ширали были в молодости очень сильные руки. В питерском поэтическом армрестлинге он с легкостью «заваливал» нас всех, что, разумеется, доказательство относительное, но тем не менее. Я вот когда-то занимался борьбой, а Кривулин развил руки костылями. — Кто первый?

— Вы оскорбили всех троих, поэтому драться мы будем вместе!

— Помилуйте, — опешил Ширали. — Я все же не Д’Артаньян.

— Тогда извольте извиниться.

— Хорошо. Вы не говно.

— Нет, перед каждым.

— Хорошо. Вы не говно, вы не говно и вы не говно.

— А меня вы обозвали дважды.

— Хорошо. Вы дважды не говно.

— Мы удовлетворены.

Однажды, много лет спустя, некий поэт родом из Пскова, но прибывший в Москву тоже из Питера, напомнил Оле Чугай о нашей — с ним и с ней — пьянке втроем, в ходе которой он якобы сунул меня головой в унитаз и принялся отрезвлять водой из бачка.

— Неправда, — к счастью, вспомнила Оля. — Это Топоров тебя в унитаз засунул.

Но, к сожалению, не все мои приключения завершались и оставались в памяти у современников столь героически. Несколько анахронистически перескажу одно позднее (декабрь 1987 года).

Дневным поездом прибываю в Москву на день рождения к приятельнице. Поезд приходит в одиннадцатом часу — и я поспеваю, естественно, к шапочному разбору. Тем не менее в считаные минуты стремительно, в хлам, напиваюсь. Почему напиваюсь — в общем-то, понятно: в те антиалкогольные времена я пил в основном сорокаградусную лишь по определению водку (на самом деле в ней — в той, что продавалась в Москве и в Питере, во всяком случае — было от силы тридцать), а тут подали разбавленный до пятидесяти спирт. Меня погрузили в какую-то машину и увезли.

Очнулся я у себя в Средне-Тишинском (где снимал комнату в двухкомнатной квартире у пожилой еврейки с дивным отчеством Венециановна). Очнулся в койке, одетый, в мокрых сзади джинсах. По джинсам после первого испуга кое-как восстановил происшедшее. Я сидел в сугробе, ко мне подошла какая-то уголовного вида парочка, я помахал у нее перед носом деньгами (у меня были семьсот рублей) и предложил выпить, но они отказались и, взяв меня под руки, проводили до дому. Шли мы недолго, значит, в сугробе я оказался неподалеку от Тишинки. Ага, сидя в сугробе, я видел прямо перед собой Дом кинематографиста. Но каким образом я из машины попал в сугроб? Ну да, меня выкинули. Интересно кто? И как они — Наташины гости — посмели меня, Наташиного гостя, выкинуть!

Я повесил штаны на батарею, извлек из кармана бумажник, обнаружил, что у меня не взяли ни копейки, и принялся с нетерпением дожидаться часа, когда пристойно будет позвонить вчерашней имениннице. Позвонил и поделился недоумением и возмущением. Она пообещала, разобравшись, перезвонить — и действительно вскоре перезвонила.