Виктор Топоров - Двойное дно

В глухую пору застоя Ольга организовала в московском Доме литераторов некую экспериментальную поэтическую лабораторию, участников и главным образом участниц которой (это были, увы, уже в основном приживалки) всеми правдами и неправдами пропихивал в печать. Наконец, в начале перестройки она, преодолев всегдашнюю лень, собрала и издала замечательный поэтический двухтомник «Граждане ночи» — сорок с чем-то московских поэтов нашего и младших поколений плюс мой питерский ученик и друг (ставший другом семьи и для Оли) Коля Голь. Участие было, разумеется, предложено и мне, но я в те годы уже не чувствовал себя поэтом и, естественно, отказался. Антологию, к сожалению, постигла незавидная участь: пропутешествовав по типографиям года три (что, увы, было в начале перестройки довольно распространенной практикой), она вышла, когда ключевые имена — те же Жданов и Еременко — уже стали широко популярны и помимо нее, а значит, и ко всей книге — и к не столь известным, но не менее одаренным ее участникам — интерес оказался минимальным. Книга просто-напросто прошла незамеченной никем, кроме непосредственных участников и ряда по той или иной причине заинтересованных фигурантов. Мир вокруг Ольги съежился до размеров узкой и все редеющей компании вполне преуспевающих людей и по-прежнему не иссякающего потока беженцев и беженок из ближнего зарубежья (уже, скорее, политических эмигрантов, чем поэтических).

Но тогда — на стыке шестидесятых — семидесятых — все выглядело и воспринималось совершенно иначе. Имелся и маститый друг дома — именно что «пятидесятилетний еврей в сером костюме» — поэт (прости господи, какой он поэт) и переводчик Александр Ревич. Человек, впрочем, чрезвычайно ласковый, даже восторженный. «Мальчик мой, мы с вами оба гении», — сказал он мне при знакомстве. Главным гением для него, впрочем, был его старший друг Сеня Липкин (выведенный в романе у Кочетова под именем Моня Тишкин), чего я не понимал тогда и не в силах понять и сейчас: Липкин — крепкий версификатор с эпическим замахом «восточного переводчика», традиционно талмудического свойства мечтатель и бесспорно порядочный человек (что он доказал, в частности, в истории с альманахом «Метрополь»), но если дорога в ад вымощена благими намерениями, то тропинка на Парнас — порядочными людьми, тогда как подлинные таланты и гении чаще всего оказываются редкими сволочами. Так или иначе, Ревич был в стайке Липкина, а меня пребывание в стайке никак не устраивало.

Я возвратился в Ленинград, разнообразно утешенный и обнадеженный, вот только дорога в издательства (переводческие, о поэтических я, понятно, и не помышлял) была для меня по-прежнему закрыта наглухо. Как, впрочем, и для моих новых друзей, с которыми — с Ольгой завязалась, а с Женей — продолжилась бурная переписка. В середине октября я объявил своим студентам, что они целую неделю могут не ходить на занятия по немецкому языку (а преподавал я уже не в Текстильном, а в соседнем с ним Институте связи; глагол «werden» — основополагающий в грамматических конструкциях немецкого языка — начал сниться мне по ночам) и сорвался в Москву, к Ольге на день рождения. В стесненных жилищных условиях меня положили на раскладушке между супружеским ложем и кроваткой дочери, и я, естественно, сильно набравшись, но, для разнообразия, никому не нахамив с вечера, заснул непробудным сном.

С утра ситуация, о чем я, разумеется, и не догадывался, изменилась кардинально. Олины муж, мать и отчим ушли на службу, заведя по дороге Шурочку в детский сад, Олина сестра-студентка отправилась на занятия, а бабушка тихо кемарила у себя в комнате. Первым просек ситуацию «пятидесятилетний еврей в сером костюме» — просек и просчитал варианты. Его звонок разбудил Ольгу часов в одиннадцать:

— Топоров еще у тебя? Ну разумеется, у тебя! Пусть немедленно едет в Гослит — я уже обо всем договорился. Его ждут! Ему закажут переводы! Но только если он поедет туда немедленно!

Нет, не зря мне так нравится роман Кафки «Замок» — там описана точно такая же ситуация. Но никакому Кафке не снились фамилии мелких литературных служащих, решавших в то утро мою (а в другие дни — и другие) судьбу: Ревич отправил меня к Сановичу, а тот переадресовал к Маркович. Поехал я, правда, не один — скучно, да и боязно — и прихватил с собой Витковского. Ревич в те дни терпеть не мог Витковского и уж во всяком случае ни за что не порекомендовал бы его в издательство (в главное для переводчиков издательство «Художественная литература»!). Так что мы с Женей в известном смысле ввели в литературу друг друга, а не только он — меня, как принято думать.

Итак, мы встретились с Женей у метро «Лермонтовская» и отправились по маршруту, ставшему для меня на ближайшие двадцать лет основным, — на Ново-Басманную, 19. Впоследствии я, правда, исхитрился, петляя задворками, приходить туда прямо с Ленинградского вокзала. И Санович, и Маркович оказались (помимо того, чем они не оказаться не могли) людьми вполне милыми, во всяком случае в ходе этого первого визита. Мой друг Витковский из тех людей, с которыми хорошо есть говно, потому что тебе все равно ничего не достанется, — на протяжении двух часов он не дал рта раскрыть ни мне, ни обоим редакторам. В результате у Сановича с Маркович сложилось впечатление (вполне справедливое), что перед ними несомненно молодой гений. Что же касается меня, то, помалкивая, я прекрасно вписывался во всегдашнюю питерскую парадигму: тихий… скромный… бездарный… К тому же именно я, а вовсе не Витковский, был рекомендован Ревичем, а было ясно, что пожилой переводчик талантливого молодого не порекомендует ни за какие коврижки. Кроме — чего редактора, понятно, не знали — коврижек утренних.

написал я несколько лет спустя, преисполненный черной неблагодарности. А тогда редактора (уже, впрочем, одна только Маркович) рассудили по справедливости: на дележку был предложен гэдээровский поэт Франц Фюман — неплохой и даже не противный, но откровенно второсортный. Люди, имевшие право первой ночи на перевод немецкой поэзии, — Вильгельм Левик и, прежде всего, Лев Гинзбург — им побрезговали, а значит, право распределить работу перешло к редактору Маркович. Она и распределила по справедливости: лучшие стихи — гениальному Витковскому, большее количество строк (и, соответственно, больший заработок) — бездарному, но скромному и к тому же порекомендованному ленинградцу.

Женю я как переводчик догонял стремительно, но разница между нами была исходно слишком велика, и поэтому сам процесс растянулся на несколько лет. Переводы из Фюмана лучше удались мне, и в попытке объяснить это — загадочное для нас обоих обстоятельство — я сказал ему: «Понимаешь, Женя, как оно получается. Правой рукой лучше переводишь ты, а левой ногой — я». Так оно и было: Женя в наши переводческие годы превосходил меня как версификатор, но я умел вдохнуть в заведомо посредственный текст пусть не дыхание подлинности, но нечто поверхностно с этим сходное. Его переводы поэтому восхищали, а мои — волновали.