Виктор Топоров - Двойное дно

С работы я в тот день, естественно, отпросился и, не введя в курс дела мать, но подключив друзей, долго и сложно — контрольные звонки, пароли и прочее — выносил из дома антисоветчину собственного, главным образом, сочинения. В результате она уместилась в две папки из кожзаменителя, какие носили тогда молодые люди вместо портфелей; и папки эти — вместе с моими помощниками — в конце концов через пару лет оказались в Израиле.

Назавтра, в семь утра, мать позвала меня к телефону. Опять-таки почему-то ничему не удивившись — нашло на нее, должно быть, временное затмение. Или просто радовалась тому, что сын, не поехав по распределению, все-таки устроился на работу, ходит к девяти на службу, рано встает…

— Простите, с вами говорят те, что побывали у вас накануне. Мы вчера забыли (!) спросить, где вы работаете.

— В ЦП КБ.

— Где-где?!

Странно это, конечно, звучало на слух, а главное, неожиданно.

— В Центральном проектно-конструкторском бюро Морского флота.

— Спасибо.

И капитан Хромченков повесил трубку.

В ЦП КБ я поступил по блату и на основе некоего джентльменского соглашения. Как молодого специалиста, не имеющего справки о свободном распределении и трудовой книжки, брать меня не имели права. Но взяли. Договорились, что, если возникнут какие-нибудь неприятности, я тут же подаю заявление об уходе, меня увольняют, выписав и выдав на руки трудовую книжку, — а это означает, что дальше я уже могу устроиться куда угодно. В те годы это было для уклоняющихся от обязательного распределения после вуза довольно распространенной практикой.

Через час после выхода на работу меня вывел в коридор начальник отдела. «Про вас звонили. Подавайте заявление об уходе». Что я безропотно и сделал. Еще через час в канцелярии у директора мне выдали трудовую книжку. Но вместо «уволен по собственному желанию» там значилось «уволен как молодой специалист, не представивший справку о свободном распределении». Такую трудовую книжку можно было спустить в унитаз или оставить для истории: на работу с нею устроиться было невозможно. Я прорвался на прием к директору, с которым, собственно, и существовал изначальный уговор.

— Так мы не договаривались.

Он выразительно воздел очи горе.

— Но поймите: такая запись противозаконна. Молодого специалиста вы по такой причине обязаны были не брать, но уволить его по ней вы не можете. Есть же КЗОТ!

Он воздел очи горе еще выразительней. А меж тем, я уверен, приказа уволить меня (или хотя бы рекомендацию) органы не давали: просто позвонили поинтересоваться, правду ли я сказал, а уж заодно сказали, откуда звонят. Директор же решил подстраховаться.

Теперь оставалось рассчитаться с «вероломным» Аствацатуровым. Но сначала — полностью изобличить его в предательстве. Мы с Беляком и Вензелем провели допрос странновато, хотя и с пристрастием, — сами пили, а допрашиваемому не давали. В результате этого ли, или по какой-нибудь другой причине он так и не раскололся. Но сам факт, что он простил — мне во всяком случае — этот малоприятный и малосимпатичный допрос, доказывает, что рыльце Лени было в пуху. Как мне представляется, узнав про «пистолет за тридцать пять рублей», он принялся рассказывать о нем всем и каждому, пожалуй, и в компании — и неизбежно вышел на какого-нибудь тайного осведомителя. Ну а непрофессиональная работа органов — это, как выразились бы их собственные пресс-службы, без комментариев.

В результате я в конце концов добился свободного распределения и, напившись в тот же день, в очередной раз погубил литературную карьеру, после чего пошел на службу на завод «Ленмашэлектробытприбор», где освобожденным профоргом был мой первый тесть. Уволили из ЦПКБ меня 1 ноября, свободное распределение я получил и скандал в Доме писателя устроил 19 декабря, на завод поступил 25 декабря: время тогда, в отличие от нынешнего, когда не успеваешь моргнуть, как пролетает неделя, было спрессовано плотно. Одно слово: застой.

«О «профессионализме» же органов свидетельствует еще одна история, происшедшая, правда, не со мной, а с Сергеем Гречишкиным. Подлинная — в отличие от избиения «по делу Азадовского», которое (избиение, а отчасти и само дело) все же представляется мне апокрифом.

Сережа служил тогда в Пушкинском доме младшим научным сотрудником — а старшим он так и не стал. И вот его пригласили на разговор в БАН. В библиотеку Академии наук. Если кто не знает, это пять минут ходьбы от Пушкинского дома. В кабинете Сережу встретил гэбист. Встретил — и принялся расспрашивать сначала об одном иностранце, потом о другом. Сережа аттестовал обоих наилучшим образом. Гэбист начал допытываться о Сережиных сослуживцах, и только тут Гречишкин додумался задать вопрос:

— А с какой стати вы меня, собственно говоря, расспрашиваете? Это что — допрос? беседа? вербовка?

Гэбист развел руками.

— Но вы же с нами давно сотрудничаете.

— Я? С вами?

— Поймите, Сергей Сергеевич, я тут человек новый, но ваш прошлый куратор оставил мне список добровольных сотрудников, и там значится ваша фамилия. Да вот, посмотрите сами.

И Сережиным глазам предстал список пушкинодомовских стукачей. Возможно, конечно, что половину составляли приписки вроде его собственной фамилии, но тем не менее.

— Это ошибка, — пролепетал мой друг.

— Ну, идите подумайте. Завтра я вас опять вызову.

Подумав, Гречишкин отправился к директору Пушкинского дома и выложил ему все. Директор Бушмин (или Баскаков, я так и не научился их различать) посоветовал ему ни на что не соглашаться — сильно смелый совет по тогдашним временам, — а главное, никому ничего о случившемся не рассказывать.

Назавтра Сережу вызвали вновь. Гэбист явно охладел к нему.

— Конечно, это ваше право, и я ни на чем не могу настаивать: сотрудничество — дело добровольное. Но скажите: ради чего вы все рассказали Баскакову (или Бушмину). Он, конечно, тоже наш помощник, но такой болтливый…

В деле Азадовского с самого начала была какая-то странность, граничащая с абсурдом. КГБ несомненно приложил руку к этой истории, но было ли это продуманной операцией или всего лишь частной инициативой одного из штатных сотрудников, возможно, даже имеющей личную подоплеку? Азадовский, естественно, убежден в первом, я склонен был тогда уверовать скорее во второе — и остаюсь при прежнем мнении до сих пор. С первых же шагов — а я подключился к «борьбе за Азадовского» буквально в первый день — все выглядело на диво дико.

Компания, в которую мы оба входили, была безобидна даже по сравнению с сопредельными и периферийными. Там был самиздат, «эмнести», сборники «Память» и «Хроника текущих событий», — а у нас Костин «Филька» (Рильке), Лаврушкин (и гречишкинский) Андрей Белый, мои переводы и эпиграммы, резиновые перчатки, надев которые наш общий друг доктор Щеглов массировал (теперь почему-то говорят — массажировал) гениталии своих пациентов… Конечно, при малейшем нажиме могли бы всплыть какие-нибудь не совсем чистые делишки: но никакого нажима не было! Ни до ареста Азадовских, ни после…