Виктор Топоров - Двойное дно

Сережа Гречишкин бросил пить. Произошло это — отчасти долгожданное — событие настолько внезапно, что всех ошеломило. Потому что Сережа был пьяницей запойным, а в запоях и патологическим. Выпивая со мной где-нибудь в крымском кафе, он ухитрялся, подойдя за очередной бутылкой, прихватить вдобавок пару-тройку стаканов прямо у стойки. Выпивал вдвое против этого за то время, пока его жена плавала до буйка. На поминках по моей теще он, очаровав всех присутствующих красотой и благовоспитанностью, пил только чай. Но вот отлучилась на минуту его супруга Дженевра. «Прошу прощения», — вкрадчиво сказал Сережа, наполнил чайную чашку водкой и осушил ее. «Еще раз прошу прощения», — и операция повторилась. «И еще раз прошу прощения». Едва он — за минуту — допил третью чашку, Дженевра вернулась в комнату, и Сережа расслабленно откинулся на спинку стула, кося под трезвого.

Впрочем, симуляция трезвости удавалась ему далеко не всегда: порой он буянил, а чаще всего лез в штаны, чтобы «показать Ванечку». Женщинам или мужчинам. И с какой, собственно говоря, целью — этого не понимал он и сам. Однажды — после какого-то вечера у Лаврушки — он ухитрился показать Ванечку Лаврушкиному тестю и моему любимому университетскому преподавателю профессору Павлову, причем сделал это на улице в двадцатипятиградусный мороз. Ванечка в стужу походил на младенческую пипиську.

(Впрочем, Сережа следовал в этом плане традиции учреждения, в котором тогда служил, то есть Пушкинского дома. Один из пушкинодомцев постарше любил выступать на тогдашних выборах в роли агитатора, причем агитировать ходил по квартирам в основном коммунальным. Собирал жильцов на кухне, закатывал двухчасовую лекцию о международном и внутреннем положении, подробно отвечал на самые каверзные вопросы. А когда те иссякали, восклицал: «А сейчас я вам своего Ванечку покажу!» И показывал. Его лекции так нравились жильцам коммуналок, что никто не доносил на него долгие годы. Потом, конечно же, донесли — и отправили в психушку. Гречишкин в пьяном виде обходился без лекций.)

В трезвом виде Сережа был образцом благовоспитанности, серьезности, основательности. Идеальный жених, муж, зять, отец, аспирант и тому подобное. Человек, как мне казалось, даже слишком правильный, слишком напряженно правильный — вот это-то напряжение и выстреливало в состоянии «легкого» алкогольного опьянения, после «полубутылки сухого», как бесстыдно лгал он потом Дженевре. В дальнейшем в его жизни случилось немало драматических перипетий, и он по большому счету так и не состоялся как крупный ученый, чего, несомненно, заслуживал и чего добился его друг, ученик и в значительной мере духовный сын А. В. Лавров, — не состоялся в основном по болезни, но и определенная вина все того же Лаврова, в своей обаятельной инфантильности дико эгоистичного, здесь имеется. Но мы были молоды (а главное, считали себя молодыми), естественно, может быть, даже биологически веселы, пьянство было каноном и нормой. И хотя всем хотелось, чтобы Сережа бросил пить, это событие застало нас врасплох и даже несколько огорчило. Как первый звонок, что ли.

А тогда я откликнулся на Сережину «завязку» стихами (точнее, акростихом), в котором, наряду с прочим, расписывал его любовные подвиги в пьяном угаре:

Собственно акростих начинался сразу вслед за этими строками:

и так далее.

Любовные подвиги, описанные в стихотворении, были, разумеется, мифическими, хотя кое-кто из упомянутых дам и обиделся. Но вот, скажем, девочки из журнала «Правоведенье» (служа в котором Сережа и закрутил роман с ответственным секретарем — своей будущей женой Дженой) были настолько невинны, что, общаясь с Лавровым и видя, как он, архивный юноша, постоянно возится с лупой, называя ее, естественно, залупой, подарили ему на день рождения собственноручно изготовленный чехольчик с вышитой надписью «Саше для его залупы» — ко всеобщему восторгу, разумеется.

В перечне мифических Сережиных побед промелькнула у меня и строчка «Кто ключик к азадовской целке?» (А дальше следовало:

Константин Маркович Азадовский обратился ко мне за необходимыми разъяснениями.

— Странно, Костя, — сказал я ему, — что вы, всю жизнь занимаясь историей поэзии, так и не научились нормально реагировать на стихи, имеющие быть творимыми на вашем веку, можно сказать, у вас на глазах.

— Я нормально отношусь к вашим эпиграммам, Витя, — возразил он, — и про меня вы и впредь можете писать все что угодно. Но только не про Светика.

— А собственно говоря, почему?

— У Светика совершенно отсутствует чувство юмора.

(Что, кстати говоря, неверно.)

— Но если у нее совершенно отсутствует чувства юмора, то как она узнает себя в «азадовской целке»?

Здесь нам следовало рассмеяться или подраться. Костя предпочел прервать отношения, что создало нам обоим определенные сложности — ведь мы продолжали оставаться в одной компании и постоянно встречались хоть у того же Лаврова. Впрочем, мы таким образом лишь формализовали уже вполне наметившийся антагонизм: все раздражало меня в нем, а его, должно быть, во мне.

Азадовских арестовали поздней осенью 1980 года — Костю днем, в ходе обыска у него на квартире, а Свету — накануне вечером возле самого его дома. Операция (кто бы за ней на самом деле ни стоял) была спланирована, по-видимому, недурно, а вот проведена из рук вон плохо: к Свете, не слишком разборчивой в знакомствах и не брезговавшей частнопредпринимательской деятельностью (фарцовка и тому подобное), «подвели» некоего иностранца, возможно, осведомителя или даже штатного сотрудника. Кубинец, он при знакомстве со Светой выдал себя за испанца. На прощальной встрече в кафе на углу Невского и Восстания — метрах в полутораста от дома, где жил Костя с матерью и где, будучи формально у Кости не прописана, жила сама Света, «испанец» вручил ей какие-то лекарства с просьбой передать то ли родственникам, то ли знакомым. Были это, разумеется, наркотики, но Света, даже сообразив это, согласилась.

Далее она направилась к себе и к Косте домой — и была остановлена в проходном дворе в нескольких метрах от подъезда. Света сразу повела себя грамотно и находчиво: сперва попыталась избавиться от наркотиков, а когда ей это не удалось, принялась уверять инспекторов и дружинников (такова была снаряженная по ее и по Костину душу команда), будто живет в другом месте, идет к себе домой, а в проходном дворе оказалась, срезая дорогу. Оперативники явно поторопились — им следовало схватить ее самое раннее на лестнице перед квартирой — и таким образом утратили возможность ворваться «у нее на плечах» в квартиру к Азадовскому. Поэтому наутро, явившись к нему с ордером на обыск, они ставшим позднее стандартным способом подстраховались: если ничего криминального не найдем, то подложим наркотик. Что и было проделано. В пользу правдоподобия такой версии работал и «наркотический след», оставшийся в Костиной биографии после дела Славинского.