Виктор Топоров - Двойное дно

Приехав однажды утром с вокзала на квартиру к Венециановне и с облегчением обнаружив по целому ряду примет, что хозяйка убралась куда-то не на один день, я включил радио. Было это ровно в девять утра 19 августа 1991 года…

Последние известия и взбесили меня, и обрадовали. Обрадовали, потому что я понимал, что стоящий в стране бардак пора заканчивать. Взбесили, потому что этого бардака мне сразу же стало чертовски жаль. Отдельно беспокоила судьба Горбачева и Ельцина: я понимал, что если переворот осуществляется всерьез, то их обоих уже должны были ликвидировать. В некотором смятении я пешком через центр отправился в «Независимую газету», с которой уже сотрудничал.

На Горького стояли самого безобидного вида танкетки. Их облепляли довольно густые толпы. Имя Ельцина было у всех на устах, а главное, подразумевалось, что он жив. Ну а если жив, значит, переворот — на три дня. С такой уверенностью (все же не стопроцентной) я приплелся в редакцию.

Здесь царило паническое оживление. Какой-то долговязый юноша с радиостанции «Эхо Москвы» объяснял на пальцах дислокацию войск по всей стране. То и дело звонили и прибегали с сообщениями о том, что военные закрыли очередную газету. Я пребывал в некотором раздрае. С одной стороны, мне надо было решить личный вопрос, а именно обеспечить бесплатную — комплиментарную — подписку на «Независимую» с доставкой на дом. Мне отвечали, что я с ума сошел, потому что газету вот-вот прикроют. Я возражал, что Ельцин жив, а значит, весь переворот затянется лишь на три дня. С другой стороны, я рассуждал о том, что диктатура в принципе неизбежна и, более того, желательна, но что и диктатура бывает разная и именно от нас — от интеллигентов — зависит, окажется ли она с человеческим лицом или со свиным рылом. Мне предложили на всякий случай сформулировать эти мысли на бумаге, но я отказался, заметив, что это должен сделать главный редактор. Я связался по телефону с Питером, с газетой «Литератор», в которой вел постоянную рубрику, навел (как мы тут же, важничая, сформулировали) радиомост, но сообщать ни туда, ни оттуда было в общем-то нечего. Потолкавшись в редакции часов до трех и обнаружив, что просто-напросто мешаю и без того взбудораженным людям, я — опять-таки пешком (подагра началась позже) — пошел к будущему Белому дому. Там было неинтересно, и я отправился к себе на Тишинку. Вечер и ночь провел попеременно слушая «Свободу» и «Эхо Москвы».

В двенадцать утра двадцатого отправился в гости на Арбат — потолковать с умной приятельницей и ее еще более умным отцом-академиком. Телевизоры и приемники были, естественно, включены во всех комнатах, да и до Белого дома отсюда был километр. Услышав призыв, адресованный «физически крепким мужчинам», я польщенно встрепенулся и отправился на защиту свободы. На площади было уже людно, но все так же скучно. Поняв, что события если и произойдут, то произойдут ночью, я вернулся к отсутствовавшей Венециановне. С тем, чтобы к ночи выйти на героическую вигилию. Но уже часов в девять вечера полил дождь, а ни плаща, ни куртки, ни тем более зонта у меня не было. Из Ленинграда я выехал в страшную жару, да и в Москве стояла такая же. Не было даже кепки. Штурма Белого дома я не исключал, но почему-то не боялся, а вот перспектива провести ночь в одной рубашке под проливным дождем показалась мне чрезмерной. Так я не стал героическим защитником Белого дома.

Ночью мне позвонила из Питера политически активная возлюбленная. Таким образом, сняв трубку, как раз когда за окном прогремело несколько выстрелов, я лишился и гипотетической возможности соврать, будто участвую в обороне. Зря я, кстати, туда не пошел: мои московские друзья разбили палатку на площади, накушались водки и безмятежно проспали всю ночь — та же участь была наверняка уготована и мне. Так или иначе, с утра, поняв, что штурм не состоялся, а значит, переворот провалился, я на площадь опять-таки не пошел (хотя уже развиднелось), а отправился на вокзал, взял билет на дневной поезд и уехал в Питер. К одиннадцатичасовому прибытию демократическая революция в стране уже победила. Меня, правда, подстерегала еще одна опасность. За время моего отсутствия соседи по лестничной площадке заперли дверь в наш общий предбанничек на замок, и я дозвонился до них лишь с великим трудом и невероятным возмущением. Как это они посмели врезать замок, не оповестив непосредственно заинтересованных лиц?

— Понимаете, ваша мать на даче, а вас не было, и мы решили, что вас посадили, — смущенно оправдывалась заспанная соседка. Оказавшаяся, впрочем, единственной, кто включил меня в предполагаемый «черный список».

На следующий день — и только благодаря августовской революции — я понял, как я любим. Проведать меня — чудом уцелевшего в московской буре — прибыли две бывшие жены, одна будущая и четыре разных времен возлюбленные. В промежутках между визитами я написал ироническую «Похвалу путчистам», которую напечатал в «Литераторе» и — с оказией заслав в Москву — в «Независимой». В статье давался дельный совет победоносному Ельцину взять на вооружение программу путчистов, но он к нему, к сожалению, не прислушался. В «Литераторе» — с недельным запозданием — появилось возмущенное письмо питерских писателей-демократов, под которым стояла и моя подпись. Я его, правда, не подписывал и даже не знал о существовании такого письма, но это уж — после «радиомоста» — подсуетился неглавный редактор «Литератора» покойный Валерий Прохватилов. Впрочем, впоследствии меня неоднократно (последний раз — в мае 1997 года) обвиняли на страницах печати в том, что в рядах питерских защитников свободы во главе с Собчаком меня тогда не было. И меня там действительно «не стояло» — я был в Москве, но меня, как показано выше, не стояло и на площади — во всяком случае, в роковую ночь. С какого-то времени я начал подозревать (а мои подозрения, подобно гамлетовским, всегда сбываются, даже с лихвою), что троих убиенных ликвидировали ельцинские молодчики (или, допустим, коржаковские) — уж больно репрезентативной оказалась выборка, как сказали бы мои подруги-социологини. Русский, татарин, еврей. Рабочий, коммерсант, поэт… Так в жизни не бывает.

После пережитого я решил во второй раз за лето отправиться в Коктебель. Мы с приятельницей договорились по дороге не пить, но наш рейс из Пулкова задержали на четыре часа, так что и это благое начинание — подобно замыслам путчистов — осталось нереализованным. Меня поселили в какой-то хибаре, а когда я превратил ее в хлев, переселили, вместо того чтобы прибраться в помещении, в другую хибару, потом — в третью…

Потом приехала будущая жена — и мы с ней поселились в четвертой. Хозяйка-матерщинница, именовавшая свою живность «пиздоптичками», «пиздоутками» и «пиздоплюшками», а основной коктебельский контингент не писателями, а «сосателями», искренне гордилась тем, что один из сосателей поселился у нее, и, гордясь, распространяла заведомо ложные слухи, будто я приехал по путевке, но, увидев и оценив, как у нее хорошо, предпочел «навеки поселиться». Это был последний «сосательский» сезон — то есть последний сезон, когда поездка в Коктебель была среднему члену Союза писателей по карману, — в дальнейшем туда стали наезжать только Черниченко с Приставкиным и Аллой Гербер в качестве Прекрасной Дамы. Ну и ваш покорный слуга, разумеется. Но дело не только в деньгах: это был последний сезон, когда сосатель в Коктебеле, водясь массовидно, пребывал, однако же, в почете. Друзья рассказывали мне, как тем сентябрем я расшумелся у кого-то в коктебельских гостях, а когда хозяин выскочил с огромной дворовой собакой, предъявил этой собаке писательский билет. И не был ни покусан, ни изгнан.