Виктор Топоров - Двойное дно

Я жил в академическом поселке хозяином тамошней дачи на участке в гектар, возглавлял какие-то комиссии в Союзе писателей — и мне даже предлагали взятки, у меня был роман со знаменитой киноактрисой, и гостем правительства я единожды побывал в ФРГ. И как раз, будучи принимаем на правительственном уровне, однажды ночью в Гамбурге поймал себя на том, что бегу на вокзал за водкой. И когда с актрисой мы вдвоем покинули, не дожидаясь конца первого акта, привозной спектакль Питера Брука, то не потому, что он показался нам таким бездарным (хотя и была постановка бездарнейшей, со старухой женой Брука в главной роли — такого дерьма хватало и под родными осинами), а потому, что нестерпимо захотелось выпить, после чего я сел за работу, а она легла под капельницу. И когда в Доме писателей я распутал, наконец, кто же там занимается воровством — председатель правления или директор Дома (а выяснилось, разумеется, что воруют оба), тащить оттуда было уже практически нечего, да и сам Дом подожгли. А в академическом поселке я оказался в поколении «детей», тогда как академики — наряду с прочими великими людьми — в своих детях отдыхают. Только что из-за меня — как когда-то из-за Добролюбова — развалился литературный журнал, но журнал этот умирал и без того, да и мне не двадцать пять. Прошлым летом в Коктебеле, за столиком, я развспоминался о том, какими идиотами были в массе мои университетские профессора, и какая-то разбитная девица из богатой семьи удивилась: неужели, мол, профессора всегда были идиотами? Точно такими же, как сейчас?.. И я вспомнил о том, что ее профессора — это мои приятели или вовсе ученики. А накануне, весной, академик Панченко попросил меня дать рекомендательное письмо нашему общему знакомцу, которому в США почему-то не присваивают звания «первого профессора». Хорошо, Александр Михайлович, ответил я. Раз уж вы сами даете ему рекомендательное письмо. Но заодно дайте и другое, в котором объясните, почему право давать такие рекомендации имею я.

Однажды я пожал руку Горбачеву, поцеловал — Раисе Максимовне и даже выпил с «минеральным секретарем» отнюдь не минеральной воды, но из-за новых башмаков, в которые я втиснул ноги по такому поводу, у меня впервые в жизни разыгралась подагра — и не отпускает с тех пор пять лет. «Знаю, что в замминистры вы ко мне не пойдете», — сказала мне одна важная на тот момент шишка, и я сразу вспомнил о встрече юного тогда Коли Беляка с Николаем Акимовым: «Вакансий у меня много, но вас интересует пост главного режиссера, а он временно занят. Уж извините, мною!» В советское время за одно переиздание мне законно причитались сто тысяч рублей — и я заранее распланировал, как распоряжусь этой неслыханной суммой, — но получил всего пятьсот, которые оставалось только пропить. Я честен — но лишь в той мере, какая заложена в меня от природы, — и никакой личной заслуги в этом нет. Многое — в том числе, на сторонний взгляд, и самое нелепое, самое дикое, самое самоубийственное — я делаю вовсе не исходя из сознательного выбора (хотя всегда умею его ретроспективно сымитировать и обосновать), но просто потому, что кто-то или что-то заранее сделало этот выбор за меня. С годами я научился осознавать это стороннее влияние (или, вернее, стороннюю волю), более того, научился обусловленный этим влиянием выбор каждый раз предугадывать (благо он в принципе остается одним и тем же), но изменять или хотя бы варьировать его я не властен. Сны себе заказывать — и то умею (хотя не часто этим пользуюсь), а вот решения кто-то или что-то принимает за меня. Как, несколько кокетливо, написала однажды Л. Я. Гинзбург: я понимаю, почему занимаюсь русской литературой, и русской литературой конкретного периода, но не понимаю, почему вообще занимаюсь литературой. «А чем еще тебе было заниматься?» — добавив несколько грубых, но точных слов, по прочтении этих строк подумал я. Хотя как раз Л. Я. Гинзбург — на уровне года 1929-го, 1930-го (впоследствии она, очевидно раз навсегда испугавшись, интеллектуально скукожилась) — была бы для меня гипотетически одной из немногих интересных собеседниц. Впрочем, будучи не столько дамским угодником (вот уж чего не было, того не было), сколько испытанным дамским исповедником, я понимаю: женщина строит свое «я» на любых уровнях самообнажения лишь из подручных материалов, которыми обеспечивает партнер. Мужское же поведение инвариантно: что, Веничка, опять нажрался, и так далее. Или, как говорила мне, соблюдая ситуативную субординацию, московско-пражская Сонечка еще в «Сайгоне»:

— Витя, я только что выкупила том БВЛ, надпишите мне его, пожалуйста… Нет, Витька, ты хоть помнишь, что вчера было?.. Ну тебе нельзя пить, совсем нельзя!.. А что вы, Витя, переводите сейчас?

— Защити две диссертации, выйди замуж, роди ребенка, а потом, если хочешь, спивайся к чертовой матери, — говорю я дочери. — А не, как ты начала, в обратном порядке!

Тема пьянства, при всей своей банальности, сопровождающая мою историю, как игра тапера — немую кинокартину, не играет вопреки выше- и нижеизложенному решающей роли: глубоко убежден в том, что не пей я, все было бы со мной точно так же. С некоторыми вариациями, но в принципиальных чертах — точно так же. Меня всегда занимала пословица: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», я подозревал и подозреваю, что она неверна. На самом деле, напившись, мы вызываем и высвобождаем «мистера Хайда» — собственного шизофренического двойника — и до самого конца, до полной отключки, боремся с ним силами доктора Джекиля. Но борьба эта — сама по себе — увлекательнейшее времяпрепровождение. К тому же у многих мистер Хайд оказывается интереснее, привлекательнее — да и добропорядочнее — доктора Джекиля. Я знаю множество людей, «завязавших» усилием воли, закодированных или подшитых, — с ними не только нужно было знакомиться заново — знакомиться с ними сплошь и рядом просто-напросто не имело смысла. Лишь среди людей, никогда не имевших страстной привычки к спиртному, я встречал экземпляры, столь же яркие и интересные, какими (все же куда чаще) бывают тяжелопьющие. «Пьянство обогащает душу», — сформулировал я в молодости — и с некоторыми поправками придерживаюсь той же точки зрения по сей день. Но не всякая душа нуждается в обогащении, не всякий мистер Хайд заслуживает прогулки по тюремному двору и его ближайшим окрестностям. Себя пьяного я с какого-то времени боюсь, что, понятно, не мешает мне пить, из года в год несколько наращивая дозу и градусы. Пью не потому, что мне трезвому тошно с самим собой, а скорее, по прямо противоположной причине — уж больно мне с самим собой трезвому стало хорошо и уютно. В аккурат как обывателю, судьбы которого я, как мне кажется, избежал.