Виктор Топоров - Двойное дно

Много лет спустя, когда к нему, завкафедрой иностранного языка, подбежит преподавательница (моя двоюродная племянница) и сообщит, что накануне познакомилась с собственным дядюшкой и тот ей страшно понравился, Азадовский, узнав фамилию дядюшки, процедит: «Ну-ну… он поначалу всем нравится». Однако в дальнейшем — на протяжении моих студенческих лет и чуть позже — мы виделись очень редко, хотя и принадлежали практически к одной и той же компании (к компании битников, которая была для меня лишь одной из нескольких; у Азадовского помимо этой компании были, по-моему, только вечные иностранцы да ученые старички и старушки, зато бесчисленные, которых он всячески обхаживал и обихаживал — конечно, в интересах научной карьеры, но, если не ошибаюсь, искренне и сердечно; тогда как меня от старости — от кичливой старости — всегда воротило и воротит до сих пор, когда я и сам уже стал до некоторой степени кичливым стариком, а с иностранцами я старался не знаться — от них несло органами).

Научную карьеру Азадовского тогда подпортила дружба со Славинским: после ареста последнего за хранение и распространение наркотиков и в связи с мужественным поведением самого Азадовского на следствии ему не дали защититься, и он на несколько лет уехал в Петрозаводск, где получил возможность хотя бы преподавать. Обвинение, предъявленное Славинскому, было хотя и верным фактически, но притянутым за уши: судили — и осудили — его не за наркотики и уж подавно не за политику, а за обширные знакомства с иностранцами и за общий стиль жизни.

Наркотический след еще проступит в судьбе Азадовского, поэтому уместно отметить, что ни наркоманом, ни постоянным курильщиком травки (как тот же Славинский) он не был. Не исключено, хотя в нашей тогдашней жизни и маловероятно, что и вовсе не пробовал плана, а завсегдатаем в съемной подвальной клетушке у Славинского был по другой причине: здесь любвеобильного Азадовского (он был в молодости удивительно хорош собою, да и сейчас смахивает на постаревшего Марлона Брандо, хотя и с примесью вечно моложавого М. С. Горбачева) с очередной подружкой поджидало обширное кресло, если его в тех же целях не успевал занять кто-то другой — Славинский исповедовал принцип «живи сам и давай жить другим». Так или иначе, тогда, на следствии, без особого порой нажима кололись и каялись многие, а Азадовский повел себя, повторяю, мужественно. Поэтому я заочно проникся к нему определенной симпатией.

Именно что определенной, потому что он все-таки меня в редком общении раздражал: невероятной слащавостью, речью с драматическими придыханиями и многозначительными паузами, неизменной важностью, нам тогда столь не свойственной, которую он, по-моему ошибочно, принимал за аристократизм, да и многим другим в том же духе и того же розлива. Но я с радостью встретил его возвращение в Ленинград, и мы оказались в одной — многочисленной и разнообразной, а потому и веселой на первых порах — компании. У компании этой было несколько центральных фигур — покойный Леон Карамян, Гречишкин с Лавровым (неизменные в то время соавторы, они так тогда и воспринимались как одно лицо), — и он сразу стал одной из них.

Однажды Азадовский склеил где-то на набережной и привел в гости к Гречишкину девицу, с которой, как выяснилось позже, проживал в одном доме. Это и была Света. Женщина, при своем «низком» происхождении и на тот период уличных замашках, обладающая, на мой взгляд, куда большим аристократизмом, чем ее манерный супруг. Да и мужеством тоже. Поначалу к их неожиданно подзатянувшемуся союзу отнеслись с юмором, потом с ужасом (особенно сокрушались потенциальные невесты и их обремененные степенями и заслугами родители — Костя был завидным, вечно ускользающим женихом), потом свыклись — да и Света со своими дикими тогда замашками была и впрямь очаровательна.

Именно из-за нее мы с Костей и поссорились формально, хотя к амурным делам — за их отсутствием — это отношения не имело. Жены наши (моя законная и тогда любимая) были одинаковыми пьяницами и порой, перепив мужей, добирали свое вдвоем. Женщины в нашей компании («сорокалетних девок стая», как я назову их позднее, когда это, увы, станет соответствовать фактическому положению вещей) или пили, или стряпали. Костина Света и моя Ира пили.

Азадовский раздобыл, перевел и принялся, еще не сумев напечататься, вовсю пропагандировать тройную переписку Цветаевой, Пастернака и Рильке. Все трое, при всем своем величии, были невероятно сентиментальными и истеричными корреспондентами; перевод и (в еще большей степени) мелодекламация Азадовского этот эффект только усугубляли. Я откликнулся пародией «Письма Цветаевой к Фильке»: целую тебя, Филька, в средоточие всех страстей, в средостение, в центр, в тяжкое бремя на крупе твоей Пегой, к которой не устаю ревновать — не как женщина, но как поэтесса и в некотором роде кобылица…

Что-то в таком роде. Переписка эта переведена на все языки и многажды опубликована — так что каждый имеет возможность сравнить свои ощущения с моими тогдашними.

В августе 1977 года я едва не умер. Выжрав из холодильника ледяной, но непревзойденного вкуса арбуз, почувствовал боль в горле и перестал есть. Боль не проходила две недели — и я не ел две недели, в конце которых начал к тому же задыхаться. Мать с теткой и жена с дочкой жили на даче, я вызвал на дом врача, но он ничего не нашел. Я позвал друзей — и они принесли вино и детское питание, но детского питания я есть тоже не мог. Тоня, встрепенувшись, повезла меня к хорошему врачу, а тот, заподозрив рак, немедленно госпитализировал. В больнице, правда, разобрались по-другому: оказывается, у меня была гортанная ангина и образовался отек, он же инфильтрат, так что я действительно помирал. Мне всадили лошадиную дозу пенициллина и велели почаще дышать паром (в больничном коридоре имелся ингалятор). Спать я не мог: заснув, через несколько секунд начинал задыхаться и просыпался, поэтому я всю ночь дышал паром. Не то чтобы я боялся смерти, но, где-то к рассвету поняв, что не умру, испытал изрядное облегчение.

Вечером того дня, как я попал в больницу, все мы должны были отправиться к Косте на первое (полное! мерзавец собирался делать это несколько часов) устное чтение тройной переписки. И вот в стенах больницы — то ли при смерти, то ли почти при смерти — я сложил следующие сроки:

Стихи как бы предсмертные и потому пророческие, да они и действительно оказались пророческими. Формально рассорились мы с Азадовским, однако, из-за других, и произошло это несколько позже.