Виктор Топоров - Двойное дно

Осенью Венециановна засобиралась в Израиль, квартира кончилась, да я и сам уже был сыт московским житьем по горло.

Расхожая формула «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты» всегда казалась мне неточной, если не попросту ошибочной. В конце концов, дружеские союзы, как и любовные, заключаются на небесах. Значительно лучше, на мой взгляд, характеризуют человека его враги.

Здесь, правда, надо разобраться с самим понятием «враг». Человек, не любящий, не терпящий, даже ненавидящий вас, вовсе не обязательно является вашим врагом. «У меня нет врагов, только завистники», — бахвалился я в молодости, и в какой-то мере так оно и было. Для того чтобы признать человека своим врагом, он должен отвечать трем условиям. Во-первых, обладать большим, равным или, самое меньшее, сопоставимым весом в кругах, в которых вы оба вращаетесь. Во-вторых, он должен ненавидеть вас профессионально, то есть неотвратимо и неотступно вредить при малейшей возможности. И в-третьих: порой не скрывая ненависти, он, однако же, всегда должен стремиться действовать исподтишка — наносить конкретный вред и не давать поймать себя за руку.

Открытый враг — это уже не враг, а противник: слова никогда не расходятся у него с действиями. Заклятый враг тоже не совсем враг: во-первых, от него всегда знаешь, чего ожидать, а во-вторых, сами по себе отношения заклятой вражды близки к любовным. И когда тебе случается пережить заклятого врага, в душе возникает ощущение пустоты. Я лично не враг никому, потому что всегда действую в открытую, а своим заклятым врагом считал лишь одного человека — покойного питерского переводчика Ю. Б. Корнеева, хотя чувство ненависти — в том числе и тотальной ненависти — мне знакомо. Враги же у меня есть, хотя их и не так много, как кажется поначалу. Да и странно было бы, если бы их не оказалось.

Одного из людей, несомненно являющихся моими врагами, зовут Константин Маркович Азадовский. Он как раз осторожен в речах и максимально скрытен в поступках. И совершив по отношению ко мне какую-нибудь очередную гадость («подлость» — слово слишком субъективное), всякий раз удивляется, когда я, узнав или, чаще, угадав «автора», наказываю за эту гадость именно его — ведь ему-то кажется, будто он соблюл все меры предосторожности.

Лишь один пример, вполне невинного свойства. Азадовский с унылым видом сообщает С. С. Гречишкину, имеющему несчастье нежно любить нас обоих, будто некий Нинов (ныне покойный) собирается ставить вопрос о моем исключении из Союза писателей… Нинов меня действительно терпеть не мог, но, будучи по натуре склочником и сутягой, неплохо знал законы и подзаконные акты, в том числе, разумеется, и устав Союза писателей, к которому постоянно апеллировал. А в уставе демократического Союза, принятом в розовый период перестройки, значится, что даже осужденный за уголовное преступление исключению из Союза не подлежит. Исключить можно только по одному пункту — как вы, наверное, догадываетесь, по «пятому» — за разжигание национальной розни. Конечно, мои соплеменники могли бы обойтись со мной и таким образом — но не такие они идиоты, чтобы ставить меня в один ряд со Спинозой и д’Акостой. То есть они, конечно, идиоты, но все-таки не такие. И уж покойный Нинов — в последнюю очередь. Мысль об исключении зародилась в воспаленном воображении самого Азадовского, и он не постеснялся «угостить» ею нашего общего друга-инфарктника не без надежды на то, что тот, передав эти слова, напугает и расстроит меня, — а тут как раз впору придется и огорченный вид Азадовского: он-де мне сочувствует. После этого появляется какая-нибудь моя статья, и в ней в очередной раз сказано, например, «Азадовский с его филологической мощью и интеллектуальной немощью» — и адресат читает это, убиваясь уже совершенно искренне — печатному слову он привык доверять, да и про «филологическую мощь» помянуто, наверное, не зря…

В декабре 1980 года Азадовского и его жену (тогда гражданскую) Свету арестовали по надуманному обвинению и при весьма загадочных обстоятельствах. Тут же сложился некий центр борьбы за них, в котором я — отчасти случайно, отчасти сознательно — оказался далеко не на последних ролях. Правда, воспрепятствовать вынесению приговора (Костя получил два года, Света — полтора) или добиться его отмены нам не удалось. Удалось единственное: заблокировать повторное дело, светившее ему в лагере.

По возвращении Костя со Светой немедленно поженились (я безобразно напился на свадьбе и, обращаясь, например, к Яше Гордину — тогдашнему соратнику по борьбе, — со всей уважительностью и доброжелательностью именовал его Хуяшей), и Азадовский немедленно открыл войну на два фронта: с одной стороны, добиваясь профессиональной и социальной реабилитации, а с другой — реабилитации уголовной.

В обоих отношениях он замечательно преуспел, став знаменитым филологом и богатым человеком, с одной стороны, и добившись не только полного оправдания для себя (Света, если не ошибаюсь, так и не реабилитирована), но и — в годы перестройки, понятно, — осуждения сотрудника органов, устроившего провокацию, завершившуюся арестом и приговором. В последнем вопросе ему сильно помог знаменитый московский журналист Юрий Щекочихин, посвятивший Азадовскому и его делу ряд статей, апологетическая риторика которых, правда, свидетельствовала о том, что московский «разгребатель грязи» не вполне владеет материалом.

В дружеском кругу вопрос о реабилитации, ясное дело, даже не стоял: «Котиньку» встретили с распростертыми объятиями, да так и застыли в этой позе навеки. Азадовский уже в ельцинские годы влился в ряды конфидентов, да чуть ли не столпов режима — кушал, наряду со всей творческой интеллигенцией, за столом у президента, вещал о пережитом и наболевшем.

Я познакомился с Азадовским весной 1965 года, зайдя на огонек в литературный клуб Дворца пионеров, а он там как раз читал свои переводы из Рильке. Несколько стихотворений Рильке я к тому времени — на чисто любительском уровне — перевел и сам, и, зная об этом, мне предложили почитать тоже. Любителем был на тот момент и Азадовский: правда, применительно к поэтическому переводу «любитель» — это эвфемизм, употребляемый вместо единственно точного слова «графоман». Забегая вперед, отмечу, что «любителем» он на всю жизнь и остался.

Мне было неполных девятнадцать, ему двадцать три. Я учился на первом курсе факультета, который он только что закончил. Мы оба переводили Рильке. Моя мать защищала Бродского, в «шестерках» у которого он числился. Втроем с его приятелем-журналистом мы отправились к тому на квартиру и изрядно выпили. Одним словом, хорошо посидели.