Виктор Топоров - Двойное дно

Азадовский был на момент ареста кандидатом наук, заведующим кафедрой иностранных языков училища имени Мухиной, без пяти минут членом Союза писателей по секции художественного перевода. Людей такого — околономенклатурного — калибра органы тогда иначе, чем за крутую политику, не арестовывали, Костя же никакого отношения ни к правозащите, ни к прочим видам общественно-девиантной деятельности не имел. Много, поразительно много общался с иностранцами, но это, как говорится, еще не повод.

Правда, на дворе стояла поздняя осень 1980-го. Как утверждают сейчас тогдашние правозащитники, после ввода наших войск в Афганистан с неизбежно последовавшим за этим срывом разрядки органы решили с инакомыслящими отныне не церемониться. Это отчасти верно, но все же главной причиной «внутреннего похолодания» стало тогда завершение Московской Олимпиады. Я знаю или знал многих, кто норовил уехать из страны именно до Олимпиады, потому что после нее выпускать перестанут (ни подтвердить, ни опровергнуть это впоследствии не удалось: еврейской эмиграции действительно стало меньше, но не исключено, что основная масса желающих, поддавшись паническим настроениям, успела выехать до Олимпиады).

Кстати говоря, как неожиданно — и косвенно — выяснилось позднее, подумывали об отъезде и наши «наркодельцы»: на суде над Светой (который, в отличие от суда над Костей, был открытым) судья зачитал из дела: Лепилина Светлана Ивановна, 1946 года, еврейка… Еврейкой (тем более — паспортной) Света не была и быть не могла, а вот сменить национальность в паспорте в целях дальнейшей эмиграции — запросто: ее родная сестра директорствовала в родном Брянске в центральном магазине «Колбасы», то есть, как сказал бы Карл Маркс, обладала инструментом экономического принуждения для всего населения области, включая, разумеется, и паспортисток.

Конечно, ленинградские органы — это вам не столичные. Они изнывали от вынужденного безделья — отсюда и декадентщина вроде генерала Калугина с его литературным «Клубом-81». Как раз в те годы, на набережной Пряжки, напротив психбольницы, где восседают с удочками не полностью вменяемые рыбаки, завелся и вовсе сумасшедший ньюфаундленд, которого выгуливали без поводка. Этот пес напрыгивал сзади на рыболова, сталкивал его в зеленую от нечистот воду, а потом — в соответствии с собственным генетическим предназначением — вылавливал и вытаскивал на берег. Питерские органы вели себя в основном так же — и, скорее всего, по той же причине.

Практически одновременно с четой Азадовских арестовали и некоего Клейна, что бросило не лучший свет и на Костино дело. Археолога Клейна, чрезвычайно живо общавшегося с иностранцами, арестовали якобы за гомосексуализм, а филолога и переводчика Азадовского якобы за наркотики. Но все знали, что Клейн действительно гомосексуалист, и это придавало действиям органов определенную внятность.

Не знаю уж, хлопотал ли кто-нибудь за Клейна, как мы за Азадовского, или нет, но история с ним впоследствии произошла презанятная. В конце восьмидесятых — начале девяностых он опубликовал в супердемократическом тогда журнале «Нева» (главный редактор Борис Никольский стал на волне перестройки депутатом Верховного Совета СССР) серию разоблачительных статей — о нравах по ту и по эту сторону колючей проволоки. Категорически отрицая собственную принадлежность к «людям лунного света» и изображая себя в лагере суровым «угловым» с хорошими шансами на неофициальную должность «смотрящего». Врал, разумеется, про всё — и про тюрьму, и про волю, но с пеной у рта доказывал собственную правоту. «Гони ты этого гнойного пидера», — советовал я Боре Давыдову, завотделом публицистики журнала «Нева», но Боря, дем-идиот, на глазах превращавшийся в либерал-идиота, упрямо смотрел Клейну в рот. И досмотрелся: через пару лет, сориентировавшись в ситуации, Клейн представил в журнал апологию однополой любви, но тут уж иссяк либерализм у главного редактора.

Азадовский, как тут же рассказали мне общие друзья, в последние недели перед арестом очень нервничал и явно чего-то в этом роде опасался. Но в то же время бахвалился: я, мол, старательно «прочистил» и библиотеку, и архив, пусть ищут, все равно ничего не найдут. Вел себя странновато, хотя в каком-то смысле типично — сведя на вечеринке собкоров «Правды» и «Штерна» и дождавшись, пока первый заснет пьяным, уткнувшись мордой в унитаз, указал на него второму и громогласно заявил: вот подлинный образ партийной печати… В нашей тогдашней компании к возможному «стуку» относились параноидально: «запирали» на карандаш номер-набиратель личного телефона, чтобы с него не «писали» крамольных бесед, звонили условным звонком, в разговорах обменивались паролями. Но где иностранцы, там и стукачи, это было ясно по определению, — к чему же такая бравада?

О паролях. Уже в процессе последующей борьбы за Азадовского мужу одной из его главных заступниц задали по явно прослушивающемуся телефону вопрос: «А что, Зигрида купила себе, как собиралась, сумочку?» — «Про сумочку ничего не знаю, — ответил простодушный супруг, — а документы ушли дипломатической почтой…»

Правда, однажды, в 1990 году, со мной приключилась презанятная история. Жарким летним днем мы с Тоней часа полтора болтали по телефону — причем болтали бессмысленно, в основном, злословили и сплетничали. А в трубке постоянно слышался то писк, то треск, то какие-то щелчки. «Гэбисты кассету меняют», — предположила Тоня. «А мне подсказали способ определить, на прослушке телефон или нет, — ответил я. — Наберешь 06 — если короткие гудки, значит, на прослушке». — «Как интересно, — сказала Тоня. — Вот сейчас еще поговорим, а потом позвоню 06 и проверю».

И тут в нашей беседе прорезался третий голос: «Не вздумайте этого делать!», после чего нас разъединили — да так, что мы минут пять не могли прозвониться друг к другу. Впоследствии, когда мы пересказывали друзьям эту историю, никто не верил, но так оно и было на самом деле. А почему меня (или Тоню) держали в 1990 году на открытой прослушке, даже не догадываюсь.

В процессе борьбы за Азадовского ко мне прибежал запыхавшийся Лаврушка; даже по комнате он ходил петляя как заяц. «Гэбисты избили Гречишкина, когда он отправлял письмо (кассационную жалобу по делу Азадовского) в Москву. Письмо пошел отправить я, но меня схватили у почтового ящика и заломили обе руки» — такова была история. Я взял у Саши письмо, пошел через два дома на почту и преспокойно опустил в ящик. Куда сильнее я нервничал на той же почте и в те же дни, получая колоссальный по тогдашним временам перевод в восемь тысяч из издательства «Радуга»: вечером мне его отказались выдать, а велели прийти утром. Утром меня поджидали в помещении почты два милиционера. «Опасный перевод пришел!» — завидев меня, обратилась к ним директриса отделения. Мне отсчитали деньги, милиционеры проводили меня до выхода (а ведь могли, поди, тюкнуть сзади чем-нибудь тяжелым, мелькнуло у меня в голове, но все обошлось), я сделал небольшой крюк, купил на углу пакет картошки, чего уже неделю требовала у меня мать, и вернулся домой. С гэбистами я с тех пор, как осенью 1969 года они пришли по доносу конфисковывать револьвер, оказавшийся игрушечным, вообще не сталкивался. А уж в деле Азадовского — тем более.