Александр Николаев - Так это было

Как началась трагедия российского крестьянства? Откуда свалилось на него такое лихо?..

Нисколько не умаляя значительности роли Ленина в истории (хотя успех этого объясняется не гениальностью «полководца», а слабостью атакованной им крепости), нужно заметить, что он походил, как две капли воды, на одного из персонажей Достоевского: «…он придумает историю и верит в неё».

Ленин, например, придумал, что «У пролетариата нет отечества…» В результате такой выдумки, превращенной в догму, польский пролетариат в двадцатом году не должен был сопротивляться наступавшей Красной армии. А он, пролетариат, сопротивлялся. Потому что пролетарии любой страны — это, прежде всего, поляки, немцы, итальянцы или люди любой другой национальности. Им наплевать на то, что о них думает какой-то Ленин.

Точно такой же упрощенно-обоснованной идеей являлась ленинская теория по крестьянскому вопросу.

В деревне бедность?.. Кто виноват?.. Кулаки, конечно! Это они захватили лучшие и большие участки земли и угнетают бедноту!.. Это они… Значит следует уничтожить кулачество, как класс!.. Коротко и ясно.

Дальнейшие события лишь подтвердили предание о семи библейских коровах, которые вышли из моря, все сожрали на побережье, но сами от этого не поправились.

Конечно, во время гражданской войны было немало бессмысленно загублено жизней по обе стороны баррикад. Как это там у Шолохова?

«…А вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков… тружеников… Одного начал развязывать… — Голос Бунчука становился глуше, невнятней, словно отходил он все дальше и дальше: — тронул его руку, а она, как подошва… черствая… Проросла сплошными мозолями… Черная ладонь порепалась… Вся в ссадинах… в буграх…»

Много было такого и еще более ужасного…

Как азартный игрок, Ленин уже вошел в транс. Он видел на горизонте мираж, именуемый светлым будущим, когда «все небо будет покрыто алмазами» и добродетель, наконец, восторжествует. Заколдованные химерой, Ленин и его подручные бросали к ногам Бунчуков все новые и новые жертвы, запугивая тем самым непослушных и одновременно спаивая преступлением все увеличивающуюся когорту палачей.

Но те жертвы можно было как-то объяснить. То был «беспощадный русский бунт» с жестокостью, унаследованной разве от монголов. Огромная страна, вековое расширение которой напоминало до некоторой степени строительство Вавилонской башни, в ущерб культуре, мстила теперь устроителям централизованного государства.

«Товарищ Ленин, — заметила во время одной из бесед Клара Цеткин вождю пролетариата, — не следует так горько жаловаться на безграмотность. В некотором отношении она вам облегчила дело революции… Ваша пропаганда и агитация бросает семена на девственную почву».

Конечно, не только «девственная почва», сиречь — темнота, невежество и политическая безграмотность народа позволили большевикам прийти к власти. Были и другие причины.

Как говорится, «Я уже теперь не тот, что прежде…» Положение бесправного иностранца позволило мне на протяжении многих лет испытать на себе все «прелести» капитализма. Имею основание думать, что в царской России, если сделать скидку на шестидесятилетнюю давность, он был нисколько не лучшим, и понимаю, что большинство людей в подходящий момент берутся за оружие не от того, что они начитались Маркса или Ленина. За спиной каждой революции стоит нужда, попирание прав человека более сильными, унижения, постоянный страх остаться за бортом жизни и другие невзгоды, какими бы причинами они ни объяснялись.

Когда гнев, накопившийся годами, десятилетиями, помноженный на невежество, переливается через край — он, как вода, прорвавшая плотину, мощным потоком обрушивается на все, что стоит на пути, и неистовствует, не заботясь о том, что будет после.

Подобные мысли пришли ко мне позднее.

Весною же сорок второго года наш полк, по стратегическим соображениям, высадился из эшелонов на станции Бабарыхино, километрах в ста от фронта. Мы шли, главным образом, ночами, к отведенному для нас участку по территории на стыке двух областей. Более десятка деревень, однообразно бедных, с запущенными дворами лежало на нашем пути. В кирпичных, нештукатуренных домах было грязно, убогость во всем бросалась в глаза.

В тех деревнях, которые зимою были заняты немцами, даже если они были и не сильно разрушенными, население (в основном — пожилые женщины и старики) отличалось особой замкнутостью. О немцах люди говорить избегали или лепетали что-то невнятное, а тоска и отчаяние в глазах женщин при этом становились еще сильнее.

Иногда какая-нибудь женщина доверительно, но с долей злорадства указывала на дом, как на жилище прокаженных.

— А вот они… уехали, — сообщала она вполголоса.

— Куда? — спрашивали её. — Эвакуировались, значит?.. На восток?

— Да нет же!.. Не-ет! — обводила она взглядом бойцов, удивляясь их недогадливости.

— Ушли-и… с немцами! — добавляла она еще тише.

Умудренные опытом старые люди от разговоров уклонялись. А если какой-нибудь молоденький красноармеец хвастался (Видишь, дед, какая силища прет?.. Мы ему, немцу, всыпем жару!), — дед скептически усмехался или бормотал: «Помогай вам Бог», — и переводил разговор на тему о погоде.

Однажды в рассветных сумерках мы заметили справа вдали какую-то темную массу, медленно продвигающуюся наискось в обратном нашему направлении.

«Десант», — пустила по колонне какая-то не выспавшаяся голова.

Комбат приказал мне выяснить, что за люди.

С десятком бойцов мы вышли наперерез «десантникам». Уже рассветало. Восток пылал пожаром. На фоне его мы увидели женщин, тянувших плуг. Их было десятка два. Как волжские бурлаки, только, может быть, сильнее наклоняясь вперед, они медленно продвигались по полю.

Женщины заметили нас, когда мы подошли уже совсем близко. Упряжка остановилась. Молоденькая, та, что стояла ближе к головной, сбросила лямку и быстро пошла к нам, приставив ладонь ко лбу, всматриваясь. Наверное кто-то из нас показался ей мужем, или братом, или отцом…

Обозналась, бедная!.. Она остановилась в трех шагах от меня. Как гонимая ветром туча закрывает солнце, так и на лице этой, может быть уже вдовушки, вспыхнувшая на миг радость погасла бесследно. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Никто не стал её утешать. Да и что скажешь в такую минуту?

В упряжке были женщины разного возраста. Одеты — кто во что: мужские пиджаки, стеганые ватники, вязаные кофты. А на старухе, стоявшей около пустой лямки, — полушубок из овчины. Из-под платков на нас смотрели худые, изнуренные лица с общим для всех выражением извечной покорности судьбе.

Один из бойцов — рослый, плечистый парень с Волги — взялся за гуж, понатужился: лемех почти не тронулся с места.