Александр Николаев - Так это было

— Трудно вам, бабоньки, — сказал он смущенно.

— Теперича всем трудно, — ответила та, что держалась за поручни. — А вам — нешто легче?

С той поры прошло уже много-много лет, но когда я вспоминаю Родину, — всякий раз прежде всего передо мной встает это наполовину вспаханное поле и женщины, влачащие наперекор всему свою тяжелую долю.

И еще я вспоминаю другое, более раннее.

Мне было лет десять, когда мартовским, по-весеннему теплым днем мы с отцом по дороге, ведущей на станцию, проезжали хутор Ивановку. Я и раньше здесь бывал. Мне запомнился этот хутор выбеленными известью домами, видными летом издалека, палисадниками с черемухой, рябиной и цветами. А некоторые жители имели даже — в защищенном от ветра месте — яблоневые сады. Люди здесь жили на редкость добрые, приветливые. Сколько усталых путников в метель пережидали здесь непогоду, окруженные заботой гостеприимного хозяина!

На этот раз хутор выглядел безлюдным. Словно чума прошла. Во многих дворах — ворота настежь, а кое-где выломаны и валяются в стороне. И окна: где — выломаны с рамой. Два дома на выезде наполовину сгорели. Тропинок к домам уже не было видно. Прошедший недавно буран засыпал их.

— Пожар здесь был? — спросил я.

Отец ничего не ответил. Он только снял шапку и перекрестился.

Заслышав конский топот и скрип саней, из одного двора появилась худая рыжая собака. Некоторое время она шла, покачиваясь на хилых ногах, за нами, но на околице уселась и протяжно завыла.

А произошло здесь вот что. Хутор Ивановка, что в двух километрах от станции Дубиновка, Оренбургской железной дороги насчитывал дворов тридцать. Не особенно богатых, ни особенно бедных (Они все принадлежали к какой-то секте). Но разве мог быть хотя бы небольшой хуторок без «кулаков»? Кулаками оказались две семьи, у которых дома (выглядели) немного лучше других.

Отправив «кулаков» в места, «где Макар телят не пас», власти приступили ко второму действию. В назначенный день из соседней деревни, где находился сельсовет, в хутор прибыли председатель с уполномоченным. В доме одного из раскулаченных поставили скамейки. Уполномоченный извлек из объемистого портфеля кусок красной материи и ею накрыл стол. Все было, как положено в таких случаях. Нашлись даже графин со стаканом для докладчика. Только вот хуторяне что-то не спешили на собрание, хотя заранее все были оповещены. Прождав полдня, уполномоченный аккуратно свернул кумачовую скатерть, уложил её в портфель, и оба они уехали.

Через несколько дней в хуторе появилась агитбригада. Но и она не смогла ничего добиться. Во дворах агитаторов встречал собачий лай. Ворота в большинстве домов оказались запертыми. Правда, к одному старику, по оплошности не закрывшему калитку, два комсомольца проникли было в дом и сходу, наперебой начали расхваливать «райскую жизнь» при колхозах, так тот достал Библию и, перебивая агитаторов, стал читать вслух первый псалом Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»…

Так и убралась бригада ни с чем.

С неделю никто из начальства на хуторе не появлялся. Уже думали ивановцы, что прошло мимо них то лихо. А после статьи «мудрого вождя» в газете люди еще больше воспрянули духом. Радовались даже.

А радость-то их была преждевременной: в области уже решилась их судьба… И мартовской ночью нагрянуло сонмище комсомольцев, разного рода активистов, милиции и ГПУ.

Хутор оцепили. Выставленные на дорогах посты не пропускали никого ни со станции, ни с другой стороны. Первым делом перестреляли собак. Потом принялись за людей.

Операция проходила по заранее выработанному плану. Руководил ею начальник районного ГПУ. Запертые ворота или выламывались заранее приготовленными шкворнями, или кто-нибудь из молодых перелезал через плетень и открывал их изнутри. В домах выламывали двери. Если они не поддавались, штурмующие группы устремлялись к окнам.

Треск ломающегося дерева, вопли перепуганных людей, плач детей… Все смешалось в какую-то адскую какофонию (Нечто подобное в свое время люди, наверное, испытывали в последний день Помпеи). Забирали всех подчистую, не давая времени даже как следует одеться. Выталкивали в зимнюю стужу, бросали навалом в сани, запряженные награбленными лошадьми, и отправляли на станцию. Со скотом было приказано подождать до утра. Его решили пока не беспокоить.

Пустели дом за домом, дом за домом.

Но в усадьбе кузнеца произошла небольшая заминка.

Ретивый активист из райцентра уже выломал было ставню и замахнулся топором крушить двойные оконные рамы, когда из темной внутренности дома грохнул выстрел. Активист завыл от боли, упал и забился на снегу в предсмертных судорогах.

К месту происшествия поспешили милиция и гэпэушники. Дом окружили. Началась перестрелка. К ружейному грохоту прибавился рев перепуганного скота. Еще одного комсомольца уложил кузнец. Но развязка уже приближалась… Слишком неравные были силы…

Два милиционера подобрались к дому с задней стороны и подожгли соломенную крышу. И потому, что последние дни солнце уже пригревало по-весеннему и снег крыше растаял, дом вскоре запылал, точно огромный факел.

Когда начали рушиться стропила, внутри один за другим глухо раздались еще два выстрела и все смолкло. В предрассветной тишине слышали только потрескивание горящего дерева да мычание коров и овец по всему хутору.

Утром под обгоревшими досками обрушившегося потолка милиционеры нашли трупы кузнеца и его жены. Озлобленный начальник ГПУ, отбросив обломок доски с яростью ударил каблуком сапога еще и еще раз в лицо уже ко всему равнодушного, окоченевшего покойника…

Почти всех жителей отправили в райцентр или в Оренбург. Некоторых мужчин расстреляли. Остальных с семьями отправили в Сибирь.

Стойкость ивановцев заслуживает еще большего восхищения, если вспомнить случай, имевший место двумя голами раньше, неподалеку, в селе Подгорном, где ночью кто-то убил комсомольца. Власти арестовали тогда семнадцать мужчин вместе со священником. Их гнали этапом (в назидание другим) через станцию Ильинскую, поселки Ново-Уральск, Донской, станцию Верхне-Озернинскую и дальше до Оренбурга.

Суд был короткий: всех расстреляли.

Тем, кто считает русский народ покорным быдлом, неспособным к сопротивлению, следовало бы ознакомиться с методом, каким монголы дрессируют для охоты пойманного орла.

Пойманному орлу связывают крылья и надевают на голову кожаный колпачок, закрывающий глаза. Затем поперек юрты слабо натягивают веревку и сажают на неё пленника. Веревку время от времени покачивают. Даже ночью должен кто-либо подняться и качнуть её.

Примерно на третий или четвертый день орлу открывают глаза и подносят кусок окровавленного мяса. И чудится птице в этом куске — не только пища, но и заветная воля… Он хочет уже схватить мясо, но слышит зловещее КАР-Р-Р! Рука с мясом отодвигается, снова колпачок погружает его в темноту, и снова веревка качается…