Александр Николаев - Так это было

Каждый день по утрам несколько колымаг, запряженных доходягами из пленных, с нагруженными навалом трупами медленно выползали из ворот лагеря. У большинства умерших глаза были открыты и лица их с оскаленными челюстями застывшим взглядом смотрели в голубое небо, как бы ища там на все ответа…

В лагере жилось лучше тем, кто по прибытии, еще не ослабев, попадал на сравнительно легкую работу, где сносно кормили. Но туда мог попасть не всякий. Подкупленные полицаи отправляли на легкую работу или своих знакомых, которые вечером им что-нибудь приносили, или новичков крепкого телосложения. Часто в таких командах находились люди одной национальности: грузины, азербайджанцы, татары, киргизы.

Русские держались врозь. Дружно жили, как правило, только земляки. Я тоже встретил было такого человека, с которым, как оказалось, мы жили недалеко друг от друга. Мы часто вспоминали знакомые края, помогали один другому, стерегли наши пожитки. Потом земляк мой поступил в полицию. Увидев, как однажды он ударил палкой больного татарина, я перестал с ним здороваться и по возможности избегал встречи.

Для командного состава выход на работу не был обязателен (Да и рядовые или младший комсостав шли туда главным образом, чтобы подкормиться. Притворившись больным, любой мог остаться в лагере). Несколько раз я все-таки занимал утром очередь у ворот и отправлялся с какой-нибудь командой.

Но всякий раз получалось как-то неудачно. Или нас гнали в лес, где в обед мы ели привезенную из лагеря холодную баланду, или попадали в эсэсовскую часть, где одуревшие от лени молодчики в черном обмундировании щедро раздавали оплеухи и зуботычины еле державшимся на ногах пленным.

Но и в лагере оставаться было тяжело.

Ретивые полицаи, чтобы выслужиться, рыскали по лагерю, отыскивая какой-нибудь непорядок или желая стянуть вещи умершего. Иногда они захватывали на месте преступления больного, который не мог дотащиться до уборной и оправлялся по малой нужде у стены цеха. В лучшем случае провинившийся отделывался ударом палки и нарядом на чистку ассенизационной ямы. Очень часто нарушителя порядка дюжие полицаи тащили к железной скамье посреди двора, стягивали с него штаны, и начиналась порка… Такие моменты, когда слух резал крик истязуемого и кулаки сжимались в бессильной ярости, были для меня самыми тяжелыми.

А силы с каждым днем убывали. Утром я выходил из барака получить пайку и отвар из хвои, который приготовляли санитары из пленных, чтобы предотвратить цинготные заболевания. Днем лежал где-нибудь в тени. Бросил курить.

Мой земляк вспомнил обо мне и предложил «протолкнуть» меня в полицию. Я послал его подальше и на этом наши отношения с ним окончательно порвались.

Еще в Орле одному полицаю приглянулись мои сапоги. Зная нравы этого отребья, я «уступил» их ему в обмен на ботинки.

А в брянском лагере однажды нас всех выстроили и приказали сдать обувь. Чтобы, дескать, сохранить её до зимы. Для формальности даже бирку с фамилией привесили к каждой паре. Подобная дальновидность (впрочем, каждому было ясно, что предосторожность немцев была лишь ширмой, чтобы прикрыть явный грабеж) не предвидела лишь одной существенной детали: многие ли из отощавших и больных людей доживут до холодов?

Еще во время сдачи ботинок у меня появилась блестящая мысль — сделать идеальную обувь, которую никто не отберет и в которой легко будет ходить. Правда, мне, обессилевшему, с загноившейся ссадиной на ноге, заманчивая эта идея казалась уже неосуществимой мечтой. Но жизнь тем и интересна, что теневые стороны в ней чередуются с более или менее светлыми.

Так вышло и на этот раз.

С некоторых пор я заметил, что ко мне присматривается один полицай из новых. Трудно было определить его национальность: волосы темные, гладкие; черные глаза немного с раскосиной. Росту он был такого же, как и я. Белая повязка на рукаве с латинской буквой «П» еще не вытравила у него остатки человечности. (А может и в полицию он пошел, чтобы как-то сгладить тяжелую жизнь своих собратьев.) Он носил палку, но никогда никого ею не бил, а только поднимал для устрашения, да чтобы показать свое усердие к службе.

На этот раз, когда я допивал у заводской стены целебный отвар, он остановился в нескольких шагах от меня и долго смотрел как бы с любопытством.

— Плохи твои дела, парень, — произнес он со вздохом. — Отощал ты сильно…

Диагноз полицая не был для меня новостью. Я только пожал плечами, ничего не ответив.

А он не отходил. Наоборот, подошел поближе и рассматривал теперь мои ноги.

— Ты продай мне свои брюки, — предложил он, уже наклонившись, щупая синюю диагональ.

Брюки у меня были действительно хорошие. Достал мне их перед пленом полковой старшина — приятель еще по школе. Мысль о продаже уже приходила мне в голову, но я мечтал дожить до лучших дней и сохранить их.

А полицай стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Из лагерного опыта я твердо усвоил, что просьбу полицая следует понимать как приказание. Если я ему не продам брюки — он меня при случае застукает. Я только спросил:

— А сам я в чем буду ходить?

— Да я тебе дам смену, — успокоил он меня. — Хочешь — военные, только защитного цвета… А не то — цивильные… Хочешь цивильные?.. В них тебе даже будет лучше!

Я раздумывал, как мне поступить.

— Дам тебе три пайки впридачу, — настаивал полицай (Это они за счет мертвых получают).

— Четыре, — показал я растопыренные пальцы. — И сахару…

— Ну, давно бы так! — хлопнул он меня по плечу огромной ручищей.

Он ушел и быстро вернулся с пакетом из серой бумаги. В нем были коричневые брюки, полбуханки хлеба, разрезанной на четыре части (они воровали хлеб целыми буханками, но из предосторожности продавали их, разрезанными на пайки) и малюсенький пакетик с сахаром. Сделка состоялась.

Напялив брюки, которые, наверное, принадлежали толстому дядьке, я, первым делом, сходил на кухню и выпросил немного кипятку. Усевшись на прежнем месте, съел один ломоть хлеба с сахаром и, продев голову в лямки завязанного мешка, уснул. Снились мне шаньги, которые мать так хорошо умела печь. Я поглощал их одну за другой, а мать вынимала из печи все новые и новые.

Проснулся перед раздачей баланды. Потрогал мешок. Сквозь ткань почувствовал драгоценные пайки.

У бочки с баландой стоял полицай в моих брюках. Он буркнул что-то повару, и тот, взболтав жидкость, достал со дна полный черпак, вылил мне в котелок и еще немного добавил.

От усиленного питания силы прибавлялись. Вечером я отыскал коренастого мужичка со следами оспы на лице. Он еще крепко держался на ногах и ходил иногда в лес на работу. Объяснил ему свою идею и попросил принести из лесу два липовых лубка.