Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Хватит шуметь, а то вы и меня, и маму оглушили, и Катю разбудите. А, да вот и она явилась! – добавил он, увидев Евгению Викторовну, вошедшую с двухмесячной Катей на руках. За шумом они и не заметили, что Катя подала голос. – Ну, если так, пошли лучше петь. Тащите стул к гуслям!

И отец Сергий, подбросив Наташу так, что она оказалась у него на спине, галопом сделал с ней два круга по комнате и, смеющийся, растрепанный, запыхавшийся, опустился наконец на поданный стул. Дети окружили его, приготовившись наблюдать знакомую церемонию настройки гуслей.

Отец Сергий поправил шатавшуюся ножку, особым ключом подкрутил металлические колки, подергал все струны по одной, проверяя правильность звука, еще кое-где подтянул, провел пальцем по всем струнам, от тонких и коротких верхнего регистра до длинных, толстых, басовых, сыграл для начала что-то нежное и задушевное и вдруг перешел на знакомую мелодию. Начинай, детвора!

Этой песенкой всегда начиналось пение под гусли. Потом мелодия переменилась, стала быстрее, энергичнее. Тверже зазвучали детские голоса:

Потом пели под фисгармонию из «Живого Слова», то есть ставили на пюпитр хрестоматию «Живое Слово», открывали первое попавшееся стихотворение, отец Сергий подбирал аккомпанемент и мотив, и начиналось пение. Увлекшиеся певцы притащили было и Лермонтова, намереваясь пропеть «Воздушный корабль», но отец Сергий решительно встал и захлопнул крышку:

– Хватит! Катя заснула, а мама уже два раза говорила, что пора ужинать. Постучите Тане, пусть собирает на стол.

Стучали дверным крючком о петлю, это заменяло звонок в кухню. Когда мальчики читали или рисовали, особенно если в зале было темно, они, случалось, ленились и перекорялись, кому идти стучать, но сейчас бросились вперегонки – возбуждение еще не улеглось. И Наташа тоже заразилась им. Пока Таня приносила тарелки, ложки, хлеб и суп, она взгромоздилась на колени к папе, заплетала в косу его бороду, сунула кончик косы ему в рот и покатывалась со смеху, глядя на свое создание. Потом вдруг обхватила ручонками его лицо и начала целовать куда попало – и в губы, и в нос, и в щеки, и в очки. Отец покорно подчинялся, ворча с довольной улыбкой:

– Ну, хватит, хватит! Что лижешься? Тебя бы Лизой назвать, а не Наташей.

Суп что-то задержался. Только когда Евгения Викторовна встала, чтобы идти проверить, что случилось в кухне, Таня вошла в комнату, но без миски. Она сделала матушке знак выйти, и в это время размеренные, рассчитанные на всю ночь удары колокола вдруг заменились частыми, захлебывающимися звуками всполоха (набата).

– Это не пожар, – сказала Таня, взглядом останавливая отца Сергия, который вскочил, торопясь, по обыкновению, бежать на помощь. Пользуясь тем, что взрослые оказались около нее, она продолжала вполголоса, чтобы дети не слышали. – Это Кузьма опять бегает, с ломом. Его жена сейчас задами прибежала, наказывала, чтобы батюшка нь, отнюдь [45]не выходил из дому. А своего Леньку послала всполох бить. Сейчас там мужики набегут, переймут его.

– Как же быть? – колебался отец Сергий, – а вдруг он кого-нибудь зашибет ломом?

– Не зашибет, – ответила Таня. – Мужики тоже не дураки, один на один к нему не полезут, а с толпой он драться не станет. И не поймешь, то ли он правда бешеный, то ли озорует, – раздраженно закончила она.

Все-таки взрослые куда-то уходили, опять приходили, волновались, шептались, даже тогда, когда набат прекратился. Дети, услышавшие довольно, чтобы понять, в чем дело, тоже беспокоились. Даже Наташа, которой вместо «с ломом» почудилось «слон», и она была уверена, что по улице слон бегает.

Наконец Таня принесла миску с супом и громко сказала Евгении Викторовне:

– Садитесь ужинайте! Поймали, связали, заперли в школу – в жегулевке-то теперь мороз, – охрану приставили, не вырвется!

Благодаря неожиданному происшествию (кстати, это был последний случай буйства Кузьмы), ужин задержался и дети дремали за столом. Наташа и совсем бы заснула, если бы не подали молоко. Молоко она любила и очень скучала, когда с осени его не было. Корова только что отелилась, и уже третий день перед Наташей ставилась большая чашка молока. Девочка так и вцепилась в нее и пила не отрываясь и едва переводя дыхание.

– Молочная душа! – смеялась мама. – Лопнешь!

Малютка только плотнее прижала чашку к самой переносице, и из-за нее виднелись лишь блестящие голубые глаза да часть разрумянившихся щечек. Но молоко выпито, и, пока старшие кончали ужин, головка Наташи снова беспомощно упала на стол.

– Да вы все поснули, – заметил отец Сергий, отрываясь от книги и видя, что мальчики тоже дремлют, положив головы чуть не в тарелки. Ну, молитесь да ложитесь!

Мальчики лениво поднялись, еще не вполне осознав, что от них требуется, и вдруг бегом бросились в залу, стараясь занять любимое место перед иконами. Матушка зажгла в спальне свечу и подняла на руки уснувшую Наташу.

– Проснись, деточка, – шептала она ей на ушко. – Скажи папе «спокойной ночи» и пойдем спать.

– Спокойной ночи! – пробормотала девочка, складывая ручки.

Отец Сергий благословил ее, поднес к ее губам руку и сам поцеловал эти полураскрытые губки. Вошла Таня за посудой.

– У Кузьмы-то в кармане спички нашли, – рассказывала она, собирая тарелки. – Поджечь, видно, думал. – Ишь, уморилась, прибавила она, с улыбкой глядя на Наташу. Головенка-то мотается, как у мертвого воробушка.

– Соня, ложись и ты, – сказала Евгения Викторовна старшей дочери, которая под шумок опять принялась за Майн Рида. Все до того привыкли к припадкам Кузьмы, они стали до того обычной, хотя и крупной, житейской неприятностью, что каждый возвращался к прерванному делу чуть не в тот момент, когда опасность исчезала.

– Мамочка, я только немного, самое интересное место… только до главы дочитаю… Всего две странички… нет, шесть… восемь.

– Ну вот, две… шесть… восемь… а через восемь страниц еще интереснее будет, – передразнила Евгения Викторовна. Не настаивая больше, она унесла Наташу в спальню и стала раздевать, тормоша и щекоча ей шейку и подмышки.

– Проснись, дочка, помолись Боженьке, – ласково шептала она, – разве можно не молясь спать. Только немного помолись за нас всех. Наташа открыла сонные глазенки, в одной коротенькой рубашечке встала на кровать и торопливо закрестилась.

– Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Соню, Костю, Мишу, Наташу, Катю, – скороговоркой перечисляла она, оглядываясь на мать, чтобы не пропустить кого, – бабушку, прабабушку, дядей, тетей… Она перебрала по именам всех двоюродных братьев и сестер и опять обернулась к матери: – Мама, а за теленочка можно молиться?