Рудольф Фукс - Песни на «ребрах»: Высоцкий, Северный, Пресли и другие

Вспоминаю странный и загадочный эпизод, объяснений которому не могу найти вот уже почти семь десятков лет. Немец продвигался к Питеру нешуточными темпами, когда в городе по детским учреждениям был объявлен сбор ребят всех возрастов с двухдневным запасом еды и сменой одежды для отправки в некую «зону безопасности». Со мной были мой старший, ныне покойный, брат Веня и двоюродная сестра Ляля. Везли нас несколькими эшелонами и высадили на станции Валдай, где распределили по окрестным деревням. Тех, кто был постарше, отрядили в помощь колхозникам, а мелкоту оставили при дворах. Я срочно подхватил малярию, и Ляля ухаживала за мной. Всё вроде было ничего, но тем временем фашисты подступали к Ленинграду и вот-вот должны были подойти к Валдаю. Естественно, все папы и мамы, с тревогой наблюдавшие за развитием событий, бросились искать транспорт, чтобы вывезти своих чад из «зоны безопасности». Поезда уже практически не ходили, и добраться можно было только на попутке или подводе. Мама с теткой ринулись в это опасное путешествие и после многих приключений и даже встречи с вражескими лазутчиками прибыли наконец на нанятой телеге в колхоз. Буквально на следующий день после нашего отъезда станция Валдай была занята гитлеровцами.

Много лет спустя в Нью-Йорке я встретил несколько женщин, которые были вместе со мной в валдайском эшелоне. Далеко не всех успели тогда вывезти родители, и многие оказались в плену, а впоследствии за границей как «перемещенные лица». Ни в одной из книг о ленинградской блокаде я не нашел упоминаний об этом эпизоде и по сей день гадаю, что это было: обычное партийное головотяпство или злобный умысел? Кто додумался пустить детей навстречу врагу? Зачем?..

Смутно помню возвращение домой. Подводу то и дело останавливали выходившие из лесов странные люди в ватниках, кто с огнестрельным оружием, а кто с косами и топорами в руках. Видя, что взять с нас нечего, они отпускали нас с миром. Сколько мы ехали по топким дорогам, не помню, но в начале сентября 1941 года были уже дома, в Ленинграде, на Ропшинской улице, 25. Как оказалось, успели «вовремя» — аккурат к первой бомбежке, во время которой я чудом уцелел.

В блокадном городе мы выживали до весны 1943 года, покуда мой отец не сумел вывезти нас по легендарной «Дороге жизни» на Большую землю, в Вологду. Все эти годы отец служил заместителем начальника санитарного поезда и не имел никакой информации о своей семье. После одной из успешных операций по вывозу раненых его представили к ордену, но он упросил начальство вместо награды дать ему возможность забрать жену и детей из блокадного города. Ему пошли навстречу. В Вологде я пошел в первый класс и с тех пор считаю этот город своей второй малой родиной.

В 1945 году мы вернулись из эвакуации. На квартире у своего дяди я впервые увидел пластинку на диске патефона и попросил включить ее. Полилась мелодия популярного в ту пору фокстрота «Джеймс Кеннеди» в исполнении джаз-оркестра Военно-морского флота СССР:

Моя мама замечательно пела старинные романсы, аккомпанируя себе на пианино. Особенно часто она исполняла «Ветку сирени», «Бал Господен» Вертинского и «Я ехала домой». Мама рассказывала, что автор романса «Я ехала домой» актриса Мария Пуаре [1] Подробнее о драматической судьбе актрисы см. книгу Е. и В. Уколовых «Графиня Маруся». М., 2002. (Здесь и далее прим, сост.) жила некоторое время в соседнем доме. Окна ее квартиры выходили к нам во двор и находились почти на уровне наших, так что, когда мама пела ее романс, Мария Яковлевна невольно слышала исполнение, и нельзя сказать, что оно ей не нравилось. Во всяком случае, мама вспоминала, что при встрече Мария Яковлевна всегда бывала с ней приветлива. В мамином исполнении я впервые услышал песни городского фольклора: «Кирпичики», «Маруся отравилась», «Цыпленок жареный» и смешную песенку с припевом «С добрым утром, тетя Хая, вам пластинка из Шанхая…»

Неудивительно, что когда мы с братом подросли, мама решила дать нам музыкальное образование и, несмотря на то что семья еле-еле сводила концы с концами, оплачивала мои занятия по классу скрипки. Позднее уроки пришлось оставить — средств не хватало, но зачатки музыкальной культуры мне были привиты и я всегда выступал на школьных утренниках и вечерах со своим инструментом.

Однажды, играя на перемене, я задел деревянный постамент, на котором стоял гипсовый бюст Сталина. Скульптура накренилась, несколько показавшихся вечностью секунд балансировала и с грохотом рухнула мне под ноги, расколовшись на куски. Виновника беспорядка заперли в комнатке у директорского кабинета, а сам начальник в ужасе названивал в гороно, не зная, как поступить. Очевидно, сор из избы решили не выносить, и через три часа меня сдали смертельно бледному отцу, спешно примчавшемуся со службы. Для меня всё кончилось лишь двойкой по поведению в четверти, что по тем кровавым временам можно было расценивать как милость. Не последней причиной «помилования» стало мое умение играть на скрипке и участие в школьных мероприятиях — я был на хорошем счету у директора.

Вспоминается мне несладкое послевоенное детство, наполненное голодом, драками, постоянными мальчишескими проблемами — от вопроса, как скрыть очередную двойку в дневнике от отца, до задачи, как избавиться от очередного деспота с крепкими кулаками. Мои однокашники… Это дети замордованных советской властью и истощенных войной родителей, нещадно лупимые своими отцами-инвалидами за малейшую провинность, терроризируемые одноклассниками-переростками, многим из которых место было давно не за партой, а в колонии для малолетних.

Что только не приносили мы в класс на занятия! Если накануне где-нибудь был обворован склад, награбленное непременно тащилось в школу для реализации. Бывало, архаровцы отправлялись в загородные «экспедиции» за оружием, оставшимся после войны в несметном количестве, тогда в класс несли и пистолеты, и автоматы, и кое-что покрупнее. Весь этот арсенал шел на вооружение многочисленных банд, коими зачастую верховодили отцы или старшие братья моих школьных товарищей. Большинство из «папаш» уже отсидели, другим это лишь предстояло. Блатные нравы были сильны в Питере конца 1940-х.