Рудольф Фукс - Песни на «ребрах»: Высоцкий, Северный, Пресли и другие

Одна из давних лагерных традиций того времени — завести специальную тетрадку для записи песен. Каких? Это была пестрая смесь из старинного каторжанского творчества, хулиганских и воровских куплетов, переделанных эстрадных композиций и всяких нэпманских штучек. Вот такая «тетрадочка», сшитая суровыми нитками из нескольких, попалась мне однажды на глаза. Видимо, кто-то из «второгодников» утренней смены оставил ее в парте. Открыл я ее, и словно сама Блатная Романтика слетела на меня с засаленных страниц. Замелькали вперемешку салонные джентльмены и бродяги, старинные разбойники, гуляки, купцы, хулиганы, чекисты и уголовники…

Или:

Не с этих ли песен пошло мое увлечение музыкой?

Начинал я, как и большинство моих сверстников, с собирания довоенных пластинок с записями полузабытых танго, фокстротов и уанстепов [2] Уанстеп (англ. onestep — один шаг) танец, исполняющийся в быстром темпе. В 1920-е гг. был популярен в Европе. . Я так полюбил эту музыку, что, не жалея времени, часами обходил ларьки сборщиков утильсырья в поисках какой-нибудь старой пластинки, которой еще не было в моей коллекции. Когда что-нибудь находилось, я с радостью платил за каждый неизвестный мне экземпляр рубль, сэкономленный на школьных завтраках, и бежал домой слушать. Однажды утильщик предложил мне несколько странных пластинок, которые накануне кто-то сдал ему на вес как вторсырье для нужд промышленности. На пластинках не было этикеток — их заменяли бумажные кружочки, на которых чернилами от руки было написано: «П. Лещенко. Бедное сердце мамы. Танго» и стояла чернильная прямоугольная надпечатка «Прессовочный цех № 7» или «Вертинский. Чужие города. Танго» — и опять такая же надпечатка. Несмотря на сильно потертый вид, я купил пластинки и, придя домой, с душевным трепетом поставил их на диск патефона. У меня были причины для волнения. Я давно уже слыхал об этих певцах, а ноты Вертинского даже хранились в нашей семье, но слышать сами песни мне еще не приходилось.

Пластинки были в очень плохом состоянии, но, хотя музыка с трудом различалась сквозь шипение и треск, песни произвели на меня неизгладимое впечатление. Что это были за записи? Откуда они взялись? Где можно было достать еще что-нибудь в этом духе? На все эти вопросы никто не мог дать вразумительного ответа. Наконец один из приятелей посоветовал съездить на Лиговскую барахолку, где, как известно, собирались взрослые коллекционеры. Ленинградская толкучка справедливо считалась крупнейшей в стране.

С трудом я разыскал коллекционеров, державших в руках альбомы и коробки с пластинками. Когда я показал им свои недавние приобретения, нашлось сразу несколько охотников объяснить мне их происхождение. Они их называли как-то странно — «заики». Почему?! Мои пластинки хоть и стучали и шумели на все лады, но вовсе не заикались. Мне со снисходительными улыбками, но терпеливо объяснили, что дело вовсе не в качестве пластинки, а в ее происхождении. И я наконец узнал, что пластинки эти якобы изготовлялись в Советском Союзе полулегальным способом в артели под руководством некоего Заикина — от его фамилии и произошло название.

Впоследствии я выяснил, что Владимир Заикин возглавлял Ленинградскую экспериментальную фабрику грампластинок. В 1939 году, после того как Прибалтика вошла в состав СССР, он с мандатом полномочного представителя был командирован в Ригу с инспекцией на заводы фирмы грамзаписи «Беллакорд», которая во времена «буржуазной» Латвии выпустила множество пластинок белоэмигрантских певцов: Александра Вертинского, Петра Лещенко, Константина Сокольского, Юрия Морфесси, Мии Побер и многих других менее известных, но не менее интересных. Все найденные матрицы ответственный товарищ привез в Ленинград, где на вверенной ему фабрике стал изготовлять спецтиражи с запрещенными песнями для партийных бонз. Диски с серебристыми этикетками и фабричным шрифтом предназначались для «слуг народа». Пластинки попадали в семьи номенклатуры, откуда через друзей и знакомых шли в народ.

Позже, когда контроль над матрицами, привезенными из Риги, несколько ослаб, работники прессовочного цеха начали печатать «заики» и для личного пользования, тайком вынося их с фабрики. Конечно, Заикин обо всем этом знал, но предпочитал смотреть на утечку крамольного репертуара сквозь пальцы. А поскольку перепадало кое-что и «органам», то и они закрывали на это глаза.

Вскоре сам Заикин пустился во все тяжкие — стал печатать запрещенный репертуар для тайной продажи. У него имелось много знакомых директоров магазинов, торговавших грампластинками, через которых был налажен тайный сбыт нелегальной продукции. Для этой цели использовались этикетки, украденные на Рижском заводе грампластинок, с латышскими названиями совершенно других произведений. За короткий промежуток Заикин стал очень богатым человеком, так же как и директора магазинов, сбывавших его продукцию.

Когда «органы» решили, что клиент созрел, они арестовали дельца и всех его пособников. Заикин погиб в лагере, а его «заики» с песнями, танго, фокстротами и романсами продолжали жить в народе еще очень долго.

Там же, на лиговской барахолке, произошло мое знакомство с подпольными русскими записями. Я имею в виду музыку на «ребрах», записанную на рентгеновской пленке. Я мечтал приобрести какую-нибудь запись ультрамодного танца буги-вуги. Но настоящий диск в хорошем состоянии был мне не по карману. Я уже было начал вести переговоры с одним морячком о покупке более-менее подходящей пластинки со слегка отбитым краем, как вдруг ко мне подошел незнакомый мужчина средних лет, отвел в сторону и показал, достав из-за пазухи, целую пачку этих самых рентгеновских пластинок. Каких только экзотических названий он мне не зачитал! Я выбрал буги-вуги под названием «Игра», уплатил десять рублей и стал владельцем целлулоидного кружочка с аккуратным отверстием посередине. На просвет можно было разглядеть чьи-то кости. Добравшись до дома, я первым делом опробовал приобретение и в самом деле услышал модный танец. С этого времени у меня появилась масса знакомых в мире подпольной грамзаписи.