Ганс Рот - Ад Восточного фронта. Дневники немецкого истребителя танков. 1941–1943

Что за сволочи! Ведь никуда не делись рассказчики. Приходят и делают нашу жизнь еще мерзопакостнее своими кровожадными историями. Нам и своих хватает. Вчера и сегодня мы уже пролили здесь достаточно крови, и нас мало волнует происходящее в тылу.

Во второй половине дня артиллеристы врага словно звереют – артобстрел нарастает. А потом происходит нечто и вовсе ужасное: желтое, сернистое пламя, оглушительный взрыв – и все жалкие прикрытия наших траншей сносит будто порывом ветра. Воздухом нас прижимает к стенкам траншей, нас почти засыпает комьями грязи. Полуживой, я еле выбрался из-под завала. И только тогда увидел всю картину. Прямое попадание в соседний блиндаж, метрах в трех от нас. Вижу огромную, почти до нашей траншеи, воронку. Над позицией клубится вонючий желтый дым.

Бог ты мой! Неужели их всех поубивало? Неужели и нашего лейтенанта? Нашего всеми любимого командира? Я в полубезумном состоянии лезу в эту воронку. Обрывки обмундирования, оторванные руки, ноги, торчащие из грязи. Я голыми руками раскапываю грязь. И вот у меня в руках оторванная голова Хюбнера. Потом я постепенно откапываю и нашего Малыша. Его завалило по самую шею. В воронку поспешно спрыгивает и Рюффер. В считаные секунды мы выволакиваем Малыша из земли и обломков. Только бы он не вопил так, наш лейтенантик, наш добрый, хороший лейтенантик! Мы никогда раньше не слышали, чтобы он кричал. Но жить ему от силы несколько минут – вся нижняя часть тела представляет собой кровавое месиво. Только мы собрались вытащить его из воронки, как буквально рядом падает снаряд. На нас обрушивается град комьев земли и грязи. Рюффер падает, а я, не удержав тело лейтенанта, выпускаю его. Он уже больше не кричит. Осколок размером с добрый кулак угодил ему прямо в лицо. Даже погибая, он спас меня от смерти – своего лучшего друга заслонил собою.

Я словно весь онемел внутри. Перед глазами пелена. Мне уже все безразлично. Пусть они разорвут на части всех нас, во всяком случае, все враз кончится. И наступит покой, вечный покой. И не будут меня больше изводить жуткие воспоминания минувших часов.

Приказ отступить пришел только ближе к вечеру: «Ночью дивизии отступить на линию Виты и перегруппироваться для обороны». Приказ, одна лишь лишенная эмоций фраза. А нас будто хлыстом огрели. Фронтовой солдат поймет, что значит отдать врагу кусок территории, обильно политой кровью погибших и раненых товарищей, ценой огромных потерь метр за метром отбитой у врага земли.

Под покровом ночи наша группа – в группе у меня осталось пятеро – отправляется в путь по изрытой воронками территории. Все это, по-видимому, уже было в Вердене в 1916 году. Красные продолжают обстрел наших позиций, но мы к полуночи доходим до булыжной дороги. Все молчат, никто даже не курит – курить запрещено: в воздухе самолеты. Разговоры! Какие, к дьяволу, могут быть разговоры, у всех есть над чем подумать. Молча. Да и вооружение тащить приходится. Тут уж не до болтовни.

Наконец добираемся до Почтового. И здесь сплошные развалины. Некоторые из отделения ранены. Только я лег в какую-то траншею вздремнуть, как подошел один боец: «Вам приказано явиться к коменданту». Там я увидел командиров других отделений. Пожилой офицер поздоровался с нами и спросил: «Кто добровольно отправится на передовую с крестом для нашего лейтенанта Лебетрана?» Я сделал шаг вперед. Двое других ушли. Мне даже показалось, что чуть ли не бегом. Комендант отвел меня в сторону и рассказал о том, что я уже и так знал: мол, Теремки, вероятно, ничейная земля, правда, если русские не захватили этот участок. Я отказываюсь, когда он предложил взять еще кого-нибудь с собой в помощь.

11 августа

Я положил крест на плечо, сунул пистолет за ремень, ручную гранату в сапог и стал возвращаться к передовой. Решил идти кратчайшим путем – через минное поле. Самая прямая дорога – вдоль сарая на поле. Нет нужды упоминать, что мои сослуживцы сочли меня ненормальным, то же самое подумали и солдаты поста наблюдения. Но разум мой работал куда четче, чем в эти последние дни. Интуиция подсказывала, что русские еще не раскусили наш маневр с отводом сил. Они упорно молотили оставленные нами позиции. На сей раз полосы обстрела между деревней и мной не было. Вообще-то на деревню это мало походило – так, кучи угольев на месте хат.

Все пока что идет как надо. Чем ближе подходил я к деревне, тем слабее был огонь противника, а потом и вовсе утих. Вокруг ни одной живой души, куда ни посмотри. Тишина очень плохо действует на меня. А что, если русская пехота бросится в наступление? Черт возьми, я испугался, впервые за все это время по-настоящему испугался! Но ничего, уж как-нибудь выдержу. Не наделаю в штаны.

Дрожащими руками я поставил крест в землю. Я отдал почести моему единственному настоящему другу, нашему лейтенанту, у места обретения им последнего покоя, а потом разревелся, как дитя. Что бы ты сейчас сказал на это, лейтенант? «Хныкать – дело бабское. Возьми себя в руки, Ганс!»

Эти несколько минут воспоминаний словно освежили меня. Нет, все, хватит, хныкающим меня больше никто не увидит. Я не из плаксивых. Просто в последние дни слишком уж много всего было. Я направился к своим.

Даже не верится: Теремки – и никакого артобстрела. И не думал, что такое вообще возможно! Светает, мне остается еще километра два до наших укрытий. Кто знает, может, русские следили за мной или это просто случайное совпадение, но неподалеку вдруг прогремели пять или шесть разрывов. Бросаюсь в грязь и прижимаюсь к земле. Слева и справа, спереди и позади меня подожженные взрывом деревья. Вой и грохот в воздухе, ну совсем как вчера, но вчера я хотя бы был не один! Совсем рядом разрывы бризантных снарядов русских полевых пушек. После взрыва они образуют мелкие воронки. При разрыве огромное количество осколков, уничтожающих все живое вокруг.

И потом страшный удар. Пытаюсь подняться, но чувствую, что не могу.

Левой ноги будто нет. Она не слушается меня. Черт! Да у меня в штанах дырища, из которой кровь хлещет! И руки в крови. С лицом что-то странное происходит, и по нему струится кровь. Наверняка царапины, не больше, но вот нога! Нога моя окаянная! Дружище, нельзя просто вот так оставаться лежать здесь и пасть жертвой красных! Должен же быть какой-то выход! И он есть. Я двигаюсь, превозмогая страшную боль, двигаюсь.

Кто это там около сарая (или там, что некогда было сараем)? Зепп, дружище! И вдобавок со своим мотоциклом. И тут все враз темнеет. Очнувшись, первое, что я от него слышу: «Скотина!» И страшно рад. Я понимаю, что он обозвал меня, чтобы скрыть радость! Ну и тип! Он усаживает меня в коляску, и мы уносимся прочь. И останавливаемся только в Почтовом. Тут и ругань, и смех, он говорит, что нашу часть отправляют на отдых на несколько дней в тыл, за Васильков. И советует мне прийти в себя за те дни, пока мы будем на отдыхе. Ну и дубина, можно подумать, что и без разговоров все понятно. Откуда-то снизу коляски он извлекает последнюю заветную бутылку водки. Так что с утра у нас небольшое торжество. И в качестве дополнительной премии мы видим, как «мессершмитт» сбивает один из 24 налетевших русских самолетов. Эх, когда Зепп обозвал меня скотиной, я сразу понял, что мы с ним отныне – неразлучные друзья. Я просто неописуемо счастлив. На пару часов я даже забыл ужасы последних дней.