Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Моя мама, ее сестра Хеля и преданная нам домработница Дуся второй день хлопотали на кухне. Готовился прощальный обед для семьи, для друзей. Кто бывал за маминым столом, помнят ее кулинарный гений. Никогда позже в моей долгой жизни мне не приходилось есть вкуснее винегрета, селедки под шубой. Никто не умел так восхитительно приготовить фаршированную рыбу или куриную шейку. А какие мама выпекала наполеоны, штрудели. Везде, где бываю, в разных странах, ищу мамин штрудель с маком. Не нахожу. А то, что нахожу, все не то.

Гости собрались к двум часам дня. До отправления моего поезда оставалось шесть часов. Обед проходил весело и шумно. Съедено и выпито было много. Я пребывал в состоянии экзальтации. Несмотря на бдительность родителей, выпил много, непривычно много. На вокзал пришли всей гурьбой. На перроне распили последнюю бутылку на посошок. Вошел в вагон смертельно пьяным.

В таком состоянии я был всего лишь один раз, многими годами позже.

На заре прозрачного летнего утра мы с товарищем и его женой возвращались из провинциального городка Слоним. Машину вел я. Мои попутчики дремали на заднем сиденье. Ехал на небольшой скорости, чтобы вдоволь насладиться свежестью и волнующей красотой пейзажа, который вобрал в себя с рождения. Какая чудесная, но, увы, короткая пора полного покоя в природе, когда на западном небосклоне еще белеет луна, а на востоке горизонт уже озаряется радостью торжества неизбежного рождения нового дня. Слева бежит пологая обочина, поросшая густой травой, выше — молодой ельник. Благодатное место для рыжиков. Справа — ржаное поле, за ним березняки и дубовая роща еще дремлют в мягком, без теней, свете предрассветного утра. На границе, где поле подходит вплотную к тракту, буйно цветут дикие маки: алые, пурпурные, светло-розовые, на тонких высоких стеблях, слегка покачивают своими головками-фонариками в движении воздуха навстречу бегущему автомобилю. Что-то праздничное и вместе с тем груст-ное было в этом будничном наблюдении. За полем на холмах там-сям, словно черные грузди, разбросаны деревушки под темными замшелыми крышами, вид которых рождает чувство хоть и бедного, но устойчивого быта долгой жизни. А дальше, за деревушками, опять цветные холмы, светлые зеркала озер, а совсем далеко леса и леса, вершины которых уже окрашиваются багрянцем восходящего солнца. Этот тихий, умиротворяющий пейзаж навевает светлую меланхолию. И мысли, еще не утомленные суетой дня, ясны.

Мои друзья предложили свернуть на лесную дорогу, предполагая в этих местах грибы. Увлеклись и в какой-то момент вышли на довольно большую поляну, к дому лесника. На пороге появился хозяин, внушительного роста и комплекции молодой мужик. Вот такие, подумал я, в старину ходили на медведя с рогатиной. Он радушно предложил войти в дом и позавтракать с ним. Сказать правду, мы успели ко времени проголодаться. В печи на углях стояла черная сковорода со шкварками, которые, характерно журча, плавали в собственном жиру. На припечке туесок с яйцами. На столе полбуханки ржаного хлеба домашней выпечки, огурцы, соль, помидоры. В этом месте тяжело воздержаться от не имеющей смысла риторической реплики. За сорок пять лет, прошедших с момента этой истории, выросло три поколения людей, которые не знают и никогда уже не узнают истинного вкуса помидора, огурца… Какая непоправимая беда.

Хозяин поставил на стол бутылку мутного самогона. Мой товарищ решительно отказался от выпивки в столь ранний час. Он знал, что делает. Хозяин огорчился:

— Так что ж, мне и позавтракать не с кем? — И взглянул на меня, как солдат на вошь.

Во мне взыграло ретивое.

— Ведь я перепью тебя, — не зная почему и зачем сказал я ему.

Лесник вздрогнул в предчувствии веселого завтрака и для начала налил по граненому стакану. Мои товарищи знали, что я умею «держать алкоголь», но все же физические параметры были тревожно неравны. После первой бутылки немедленно появилась вторая, к концу которой разговоры за столом прекратились. Жена моего товарища сделала беспомощную попытку остановить эту дурацкую дуэль. Но на столе уже плавала в тумане третья бутылка. Опрокинув в себя из нее стакан, лесничий начал медленно сползать со скамьи и затем, неестественно ускоряясь, грохнулся на пол под столом. Я продолжал сидеть, оторваться от скамьи был не в силах. Еще успел подумать: сделал, бля, этого наглого Голиафа. И отключился.

В купе два гражданина сидели за столиком и уже закусывали. Увидев меня, оживились. В моих руках оказался стакан и огурец — последнее, что запомнил в тот вечер. Проснулся от режущего яркого света и звона колоколов. С усилием открыл один глаз. За окном в сумеречном свете осеннего утра мелькали пригороды. Но где, почему и по ком звонят колокола? Сделал попытку оторвать голову от подушки. Звон нестерпимо умножился. Колокола гудели в моей чугунной голове. Осторожно придвинув ее к краю полки, увидел сверху попутчиков. Они чинно сидели, как на фотографии, глядя в окно. Чемоданы были уже спущены на пол. Надо было сползать вниз. Мы подъезжали к Ленинграду. Первая ночь с любимой явно не удалась. Утром Неля ни разу не посмотрела в мою сторону. Расстались на перроне, не попрощавшись. Меня встречал дядя, брат отца. Ее тоже встречал кто-то.

Архангел, он же, как было сказано выше, по совместительству директор СХШ, Кузнецов Алексей Петрович по кличке Гвоздь, представил меня классу. Класс встретил меня сухо. Я не произвел впечатления. Оно и понятно. Чужак, махровый провинциал в нелепом одеянии, и они, столичные вундеркинды, проучившиеся вместе десять лет и спаянные в дружную банду юных негодяев. Позже я их полюбил, и они меня приняли. Этот год учебы не оставил в памяти ничего сколько-нибудь примечательного.

С Нелей примирился. Она великодушно простила меня. Рассказала о моем пошлом поведении в поезде. Я ходил по вагону и разбрасывал родительские деньги. А думал, что потерял. Советские граждане всё честно подобрали, не вернули ни рубля.

Нелины родители снимали для нее комнату на 2-й линии Васильевского острова, в старом петербургском доме. Ее окно смотрело на решетку академического сада. Оно не нуждалось в занавеси. Похоже, что со времен исторического переворота никто его не мыл, и оно совершенно потеряло прозрачность. Комната была неуютной, с тяжелым запахом нежилого помещения. Громоздкая мебель массивного дерева, непонятно каким образом сохранившаяся в свирепые блокадные зимы. Был и камин, из которого тянуло специфической затхлостью, как изо всех давно нетопленных. Приходя к Неле, я приносил что-либо к чаю, печенье или баранки. В атмосфере столичного города ее чары не были столь неотразимы, и к моей влюбленности, в которой Неля не сомневалась, она начала относиться более снисходительно. Сидя на продавленном диване, мы целовались. Губы у Нели были сухими, неживыми. Мои попытки продвинуться в отношениях к желаемой цели пресекались, как и в саду ее родительского дома. Уходил от нее измученным, болезненно неудовлетворенным, и в глубине переживаний, по-прежнему чувственных, с удивлением начал замечать зарождение конфликта, даже раздражение. Не есть ли Неля, думал я, всего лишь продукт моего воображения, который в течение лет со щедростью любви я награждал всеми мыслимыми добродетелями и достоинствами. Возможно, моя возлюбленная лишь фантом, поселившийся в моем мозгу, с которым тяжело расстаться, как со всем, что мы выстроили, во что вложили так много усилий души, мечтаний, чувств. По сути, кроме внешнего ее рисунка в моем опыте с Нелей другой реальности не было: разговоры никчемные, поступки вымеренные, регламент во всем монастырский. И еще: я понял, что не за Нелей Счастной рванулся из Минска в восемнадцать лет, а чьей-то неназванной волей был послан навстречу своей судьбе.