Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Как бы сложилась история человеков, если бы над головой Адама и Евы висело незрелое яблоко? Не вкусив, не были бы изгнаны из Рая. Ну, и затем все прочее. Коль скоро Бог создал два разнополых существа, то и естественным притяжением пожаловал их тоже. А где же возможно удовлетворить это притяжение более комфортно, как не в Райских кущах, на травке, девственно шелкови-стой, и где всякие павлины роскошными хвостами-опахалами гоняют освежающий эфир над телами в праведных трудах и поту. Но в паузах поболтать хочется даже в Эдеме. А о чем? Вот и вкусили от древа познания. А будь плод незрелым… Вкусили бы? Вкусили бы!

«У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил и в землю закопал, и надпись написал, что у попа была собака, он ее любил…» И так по кругу жизни влачится человек, иногда каясь в совершенных злодеяниях, чтобы тут же совершать новые, и уже без раскаяния.

Красавица шепнула убежать в ночь академического сада. Был холодный октябрь-месяц. Десятая луна стояла в зените. Красавица увлекла меня под разросшийся куст в глубине сада и начала лихорадочно сбрасывать интимные одежки. Взволнованные нашим присутствием листья, отбрасывая в лунном свете трепещущие тени на ее ставшее болезненно голубым тело, суетились, словно живые существа. И тут произошло то, чего я никогда не смог объяснить ни своим товарищам, ни тем более ректору Академии и уж, конечно, ее маме, милой женщине, работавшей в нашей академической библиотеке, а еще позже ее мужу, она к тому же была замужем. Но главное и самому себе — что же произошло? Сказать надо просто — ничего не произошло. Я всегда был мнителен и брезглив. Мне померещилось, что у красавицы немытая шея. Шизоидный абсурд, прихоть больного воображения. Наказание за предательство? Возможно. Какая разница. Мое либидо улетучилось, и чем более нервно реагировала красавица, тем безнадежнее было его восстановить.

Я бежал. Не глядя по сторонам, протиснулся сквозь танцующий зал. Поднялся по лестнице в свою комнату, залез, не умываясь, под одеяло. Меня бил озноб. Я не мог согреться. Думал о Маше, о своем ничтожестве.

На следующий день мои сокурсники были неприветливы. Все были сочувственны к Маше. Она никогда меня не простила. Это было справедливо. Но совсем иначе повела себя красавица. Она начала преследовать меня. Караулить у дверей аудитории в ожидании перерыва, приходить в комнату общежития и сидеть на моей кровати. В комнате нас было шесть человек. Ребята, которые не могли понять, почему я так упорно отвергаю красивую женщину, начали, наконец, мне сочувствовать. Но я ничего не мог изменить. Я даже не мог сделать усилие объясниться с ней.

Она начала угрожать самоубийством. Я отнесся к этим угрозам с недоверием. И напрасно. Она так и поступила. «Скорая помощь» увезла ее без признаков жизни. К счастью, спасли.

Эта драматическая история пронеслась вечно гуляющим сквозняком по длинным академическим коридорам и дошла до кабинета ректора Виктора Орешникова в форме панического письма мамы красавицы. Вот тогда пришел ко мне и ее муж. Я рассказал ему все, как было, утаив лишь немытую шею.

Тягостнее был разговор с ректором. Он потребовал, чтобы я прекратил эту историю. Какую историю? Женщина пригласила меня на танец. А затем я не захотел заниматься с ней любовью в холодную лунную ночь, под разросшимся неблагородного происхождения кустарником в академическом саду.

Нет, ни в чем я не повинен, говорил я себе, а голос притаившейся совести в ответ — виновен, повинен. Молодостью виноват, суетно-тщеславной поспешно-стью. Мое «Я» оказалось неустойчивым на своих двух ногах-подпорках. Для чувств необходима определенная зрелость, интеллектуальные усилия. «И жить торопится, и чувствовать спешит» — про меня тех времен сказано. Такие слова не мог бы сложить Петя Вяземский, но только умудренный жизнью Петр Андреевич.

Надо мной нависла угроза быть изгнанным из Академии, равнозначно сказать — из жизни. Впереди еще четыре года учебы, а в моем личном деле к тому времени было уже четыре выговора с последним предупреждением. В постоянной тревоге совершить невольно опрометчивый шаг я дотянул второй учебный год до экзаменационной сессии.

Шел зачет по французскому. Был конец мая 1956 года. Уже закончился ледоход на Неве. В этот день небо было высоким. Солнце — ласковым и теплым, редкое в эту пору над Ленинградом. Окна аудитории, где проходил экзамен, выходили на набережную, к двум сфинксам, охраняющим с двух сторон широкий гранитный спуск к Неве. Я попросил ребят окликнуть меня, когда подойдет мой черед тянуть билет. Вышел из здания, пересек набережную и спустился к реке. Нева лежала передо мной тяжелой массой, и, если бы прозрачная кромка воды, тихо журча, не облизывала ласково нижнюю ступень гранита, можно было бы подумать, что река совершенно неподвижна. Но это впечатление было обманчивым. Она лишь затаилась в неге весеннего дня подобно хищному зверю перед броском.

Я сбросил обувь, снял носки и коснулся воды пальцами босой ноги. Она была теплой на согретой под прямыми лучами солнца последней ступени спуска. Задрав голову, закрыв глаза, я погрузился в блаженное состояние покоя, когда внезапно услышал далекий гул голосов, нарушивших мое оцепенение. Посмотрев налево, откуда неслись голоса, увидел на верхней палубе дебаркадера, заякоренного навсегда к набережной и превращенного в ресторан «Поплавок», группу людей. Они размахивали руками, глядя вниз на реку. На темном фоне воды были хорошо видны блестящие на солнце брызги. Стало очевидно, что кто-то упал в воду. И этого кого-то сносило вдоль набережной в мою сторону. Когда человек оказался на расстоянии трех-четырех метров от меня, я бросился, как был в одежде, в воду и в два взмаха оказался рядом с ним. Это был огромный детина в солдатской гимнастерке. Безумно вытаращив глаза, он отчаянно колотил лапищами по воде, пытаясь ухватиться за меня. Это была бы верная гибель. Я кружился на расстоянии от него. Взмахнув руками еще несколько раз, солдат скрылся под водой. В ту же секунду я был над ним, и, ухватив за густую шевелюру, поднял его голову над поверхностью. Он был невменяем и только инстинктивно разевал рот, хватая воздух. У опор моста Лейтенанта Шмидта я почувствовал, как меня сковывает холод, который я не ощущал в первые секунды эйфории. Нас быстро несло вниз по течению. Последнее, что запомнил и что отпечаталось в затухающем сознании, — невероятно быстро нарастающая черная толпа людей на набережной. Возможно, это поздняя аберрация памяти.

Очнулся я в своей кровати. Мне снился кошмар. Будто бы огромный зверь навалился на меня, и я не могу выбраться из-под него. Когда осознал, где я, то первым человеком, которого опознал, была наша милая брюнетка — француженка. Она тут же меня успокоила, сказав, что выставила мне годовой зачет. Теперь я понимаю, почему через двадцать шесть лет, когда оказался в эмиграции во Франции, я знал по-французски всего два слова — «la pomme» и «la table».