Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Непреходящее и образцовое свершение платонизма, в такой чистоте не свойственное никакому другому духовному движению, нам видится в том, что наиболее яркая истина, познанная человеческим мышлением, открытие того, что всякая достоверность, всякий закон и всякое заслуживающее доверия суждение, какие только можно помыслить, построить и удержать, должны основываться на предпосылках, полагаемых нами самими как идеи; что измышляемое таким способом не лежит брошенным в бесплодном поле мышления, не достается на откуп записным упорядочивателям для дальнейшего упорядочивания, но в пламенный миг мысленного усмотрения, все с тем же жаром не замирающих дионисийских сил отливается в гештальт гением логического открытия, и что эти силы, неиссякающие и циркулирующие в новом гештальте, навечно заключены в творческую, плодотворную культовую форму, откуда они оказываются способны вновь порождать и формировать гештальты, и так без конца. Одним из величайших чудес всей истории духа, подвластным только древнему греку, в чьем сколь угодно далеком от чувств мышлении все еще бурлит телесная формирующая сила, нам представляется то, что нечто всего лишь полагаемое, а не произрастающее, всего лишь помыш-ленное, а не сотворенное, вдобавок к мозгу получает еще и лоно, способное рождать все новые и новые гештальты. Поскольку к идее прекрасного нельзя приблизиться иначе как проплыв безбрежное море прекрасных вещей и мыслей, приняв последнее посвящение и после этого увидев наконец прекрасное, как оно существует само по себе, и поскольку при этом недопустим никакой другой способ, кроме как создать его зримый образ, — постольку всякое всего лишь упорядочивающее, разрушающее или растворяющее действие, всякое рационалистическое отведение жизни во все более узкие жилы, вплоть до полного замирания ее пульса, оказывается изгнано из этого духовного царства, и преграждается пагубный путь какому бы то ни было упадку культуры, каковым ей грозили громоздкие, подавляющие ее мыслительные леса и каковому невозможно было бы воспрепятствовать как-либо иначе. «Любое время — это Сфинкс, низвергающийся в пропасть, как только решена его загадка» [167] Неупе Н. Die romantische Schule. В III. S. 362. , — говорит поэт. Платонов закон жизни требует, чтобы ничто придуманное человеком или всего лишь упорядоченное им не оставалось в стерильном состоянии мыслительной схемы, но в огне открытия и в свете порядка сразу переплавлялось им в гештальт, который уже не доступен логическому, вырвавшемуся и обособившемуся из жизненного единства. Ведь если осуществленное мыслью открытие, не испытывая дальнейших превращений, останется в ее сфере, то ничто не спасет его от более мелких умов, которые уже не могут ничего развить, ничему придать новую форму, а с усердием евнухов способны только подразделять, разветвлять, да сооружать леса вокруг строения жизни, пока оно не захиреет и не рухнет под их тяжестью. Ибо ничто так не истощает жизнь, [168] как упорядочивающая ее сила: «Все образуемые ею связи сами по себе безжизненны и распадаются после того, как израсходуется их практическая ценность или растворится их логическая истинность, не оказав на человеческую душу никакого другого влияния, кроме отягощающего и разлагающего. Поэтому единственным эффективным действием Упорядочивающей способности в некую почти невообразимую эпоху было бы не порождение, а самоосквернение духа: все мировые силы лишь без толку терялись бы в хаосе, бессмысленными бы оказались все возведенные в нем порядки, подобно тому как чисто логическое пересечение линий и плоскостей, чисто практическое нагромождение коробок и перегородок хотя и изображало бы кубические ярусы доступных для обитания пространств, но не означало бы строительства подлинного человеческого дома». [169] Wolters F. Richtlinien // Jahrbuch fur die Geistige Bewegung. Berlin, 1910. Конечно, сегодня, когда формирующие силы греческого космоса иссякли, непосредственное следование оживляющей платонической тенденции, вовлечение безжизненных механизмов в животворный водоворот кайроса уже невозможно, сегодня требуется учреждение в качестве тела чего-то нового, но в расширении пределов этого нового царства Платон, каким мы его увидели здесь, должен стать незаменимым вождем, и именно сегодня его значение становится потрясающе убедительным, если сравнить, какую удушающую обездвиженность предлагают нам спустя всего лишь столетие наследники Канта (хотя по силе одной лишь мысли сам Кант вовсе не уступал Платону), и какое цветение, какие плоды торжествующей над всем миром жизни по-прежнему цвели и зрели даже в самом позднем неоплатонизме. Обломкам частных наук, выброшенным на берег водоворотом еще не разделенной жизни, уже не вернуться назад, к его центру; уничтожив самого себя, Гомункул должен с самого начала, с зародышевой стадии, заново пройти путь жизни, если ему суждено обрести человеческий облик:

Но и для Гёте море, которое должен преодолеть Гомункул, чтобы подняться до человеческого облика, — это море эроса:

Между тем остается еще вопрос, каким образом эрос, ушедший в созерцание идеи прекрасного, смог связать бесконечное в конечном теле, сомкнуть противостоящие стены мира — ничем не ограниченное духовное и ограниченное чувственное — в шар, так что безграничное теперь беспрестанно вращается в округлых границах тела и безраздельно пронизывает его в каждой его части. Возможность такого наполнения заключена в структуре эроса как metaxy, и достигнутое ею бытие можно было бы расценить как «причастность» прекрасных порождений идеи к тому самому сущему прекрасному. [172] Платон. Пир. 21 lb. Но что конечное не просто причастно бесконечному, а является его носителем, преисполнено им, что живое тело представляет собой неразрывное сопряжение двух этих противоположных сил, «Пир» демонстрирует нам только образно, тогда как «Федр» уже открыто возносит молитвы божественному телу. Ведь если Алкивиад, последний в кругу ораторов, воспевает уже не эрос, а Сократа и в своей великолепной речи с подчеркнутой страстностью сильнее всех предшествующих наполняет пространство пира атмосферой эроса, но все имена, до сих пор присваиваемые богу, вся его красота и близость к центру приписываются теперь самому Сократу, то разве это не означает, что эрос, опьяненный только что описанным видением прекрасного самого по себе переливает всю эту красоту в этого конкретного Сократа, земной сосуд для небесной росы, в гештальт, который и в словах, и в жестах, и попросту во плоти представляет собой единство человеческого и божественного! Или наши записные платоники, шепелявящие о «благословенных греках» и о «божественном Платоне», но единым духом сводящие все богатство диалогов к трем-четырем «систематическим местам», намерены просмотреть и эту вершину, не чувствуя, что их страх перед человеческой целостностью претит даже частичному человеку их наук? Между тем Алки-виад недвусмысленно говорит нам о своем господине: «Его речи увлекают слушателей и обнаруживают тех, кто испытывает потребность в богах и таинствах, благодаря тому что они сами божественны. — Когда я слушаю их [его речи], сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы». [173] Там же.215с-е. И Сократ сам, — конечно, прикрываясь иронией, — в эту тихо надвигающуюся ночь делал чудовищные признания: «Ты усмотрел во мне какую-то удивительную красоту» и «хочешь приобрести настоящую красоту ценой кажущейся». [174] Платон. Пир. 218е.