Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Поскольку речь идет только о созидательной разновидности эроса, она может здесь также противоречить образу Платона, этого глубоко почитаемого нами мужа, — образу, который чересчур мистически окрашен и слишком непластично отлит. Хотя поздний Платон и немногочисленные начатки его собственного учения склоняют поверить в возможность жить в состоянии божественного экстаза, все же в ядре своем платонический культ прямо противоположен мистическому. Мистика всегда коренится в той своеобразной слабости, когда упорядочивающие силы ума уже не могут быть поставлены на службу созидательным, когда их стремятся преодолеть и усыпить, вместо того чтобы покорить и оплодотворить их [или это юношеская незрелость эпохи, которая еще слишком робка, чтобы прояснить ситуацию с упорядочивающими силами], и потому она неизменно чужда тем, кто способен с невиданным успехом превратить открытые мыслью порядки в творческий культ. Обоснование высочайшей идеи благородного в божественном представляет собой лишь сердцевину культа и вовсе не взывает к мистическому слиянию; и сама культовая сила, сила эроса, поскольку по своей структуре он представляет собой metaxy, защищена от любых мистических недоразумений; ибо как таковой он выступает вечным ловцом прекрасного, никогда не настигая его, вечно привязан к середине между прекрасным и безобразным, благородным и низменным, всегда демон и никогда не Бог, то затухая, то опять разгораясь, и стремясь только порождать в божественном, но не обладать им. Навеянный Диотимой образ мужественного и сурового, без устали борющегося, едва ли не властительного эроса диссонирует с самоотречением и мольбами мистики, но прежде всего Платонова воля к пластической границе диссонирует с отрицающей всякую границу способностью к мистическому перетеканию из одного в другое.

Но «Федр» должен совершить еще одно чудо, о котором нам позволяла догадываться речь Алкивиада в «Пире», когда избороздивший весь мир, развернувшийся в мире эрос связывается в ней с конкретным гештальтом Сократа; чудом, которое возникает из нерасторжимой связи бесконечно прекрасного с конечным телом и которое, как порождение эроса, впервые дает нам уверенность в том, что мы действительно увидели его сущность в космической связности. Ведь если ему удается побудить божественное и человеческое к дружному единению в едином теле, связать эти мировые антитезы в некое единство в возникающем благодаря ему гештальте, то значит он и является творческой силой Бога, которая порождает в своих человеческих представителях образы творения и божественной сердцевины. Этот центр, вокруг которого вращается эрос, образуют идеи человеческой сущности, идеи «справедливости, благоразумия и всего другого, ценного для души», [191] Платон. Федр. 250Ь. но прежде всего идея прекрасного, которая лишь изредка поясняется идеей благородного. Ибо только в прекрасном эрос может породить божественных детей человеческой плоти, поскольку только прекрасное космично, как и он сам. Чтобы полностью обеспечить наполнение божественного тела, прекрасное должно не только охватить божественно-бесконечную противоположность человеческо-ограниченного, но и само обрести границу и стать чем-то единичным. Но поскольку сущность прекрасного обусловлена его сплошной округлостью и непроницаемой границей, постольку ни что-либо чуждое не может прорвать контур его гештальта, ни собственное изобилие не в состоянии перелиться через этот край, и поэтому оно не является бесконечным и бессмертным, но не является также и смертным, как конечное, — так как граница всегда ограждает его от всепожирающего хаоса, — и представляет собой вечное, присутствующее в настоящем. И в таком вечном настоящем прекрасное присутствует еще и как единичное, поскольку его структура столь жестка и неразрывна, что не допускает никакого смешения, ни даже связи со всеобщим, поскольку его своеобразная, замкнутая в круг граница исключает всякое второе, как равное ему, — и, таким образом, не охватываемое никаким родом, не влекомое никаким отношением, не допускающее никакого сложения ни с тем, что до, ни с тем, что после, не связуемое ни с тем, что рядом, ни с тем, что позади, некое Единственное и Неповторимое составляет условие прекрасного. Итак, прекрасное есть уникальное и совершающееся в настоящем, но в то же время законосообразное и вечное замыкание бесконечного божественного в конечном теле для постоянного живого обращения в нем, и только оно может породить нечто сферическое; ведь все остальные человеческие блага не могут вовлечь божественное в исполнение этой задачи, поскольку они отделены от космоса, либо границы их слишком неплотны, чтобы удержать его, не дать ускользнуть.

Ведь в здешних подобиях нет вовсе отблеска справедливости, благоразумия и всего другого, ценного для души, но, подходя к этим изображениям, кое-кому, пусть и очень немногим, все же удается, хотя и с трудом, разглядеть при помощи наших несовершенных органов, к какому роду относится то, что изображено. Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни — следуя за Зевсом, а другие — за кем-нибудь другим из богов… Как мы и сказали, красота сияла среди всего, что там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее сияние всего отчетливее посредством самого отчетливого из чувств нашего тела — зрения, ведь оно самое острое из них. Но благоразумие недоступно зрению, иначе оно возбудило бы необычайную любовь, если бы какой-нибудь отчетливый его образ оказался доступен зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает любви. Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зримой и привлекательной… Между тем человек, только что посвященный в таинства, много созерцавший тогда все, что там было, при виде божественного лица, хорошо воспроизводящего красоту, сперва испытывает трепет, на него находит какой-то страх, вроде как было с ним и тогда; затем он смотрит на него с благоговением, как на Бога, и, если бы не боялся прослыть совсем неистовым, он стал бы совершать жертвоприношения своему мальчику, словно кумиру или богу. [192] Платон. Федр. 250Ь-251а.

Казалось бы, речь о четвертой мании достигла прекрасной цели, и это — яснейшее назидание для эпохи, в которую единственным спасением остается возврат к единству, возрождение космической потребности индивидуума и обращение к гештальту, но для Платона, которого призывала иная нужда — восстановление человеческой меры и упорядочение блуждающих желаний, — это, пожалуй, могло быть подспорьем в пути, но не конечной целью. И потому речь о четвертой мании вновь начинается с того, что говорилось об идеях вообще, и оставляет без особого внимания тот примечательный поворот в своей середине, где из всех идей в качестве решения предлагается только идея прекрасного, и мания созерцания идей сужается до мании красоты и любви к мальчикам. Но этот поворот был необходим как по композиционным, так и по содержательным причинам; ибо прежде чем эросу будет дозволено описать в своем движении самый широкий круг, должна замкнуться в своем кругу его структура, должна быть выполнена его задача в сфере прекрасного, и только тогда перед ним, представшим в своей целостности, впервые раскроется обширное царство всех идей, что ради совершенства изложения обосновывается в более узком варианте на примере красоты. Таким образом, вторая, диалектическая половина «Федра» лишь продолжает начатый разговор о четвертой мании, решительно подключается к мыслительным усилиям для выявления истины творческой мании, которая не была бы искажена ни всякого рода случайностями, ни предрассудками, ни жаждой наслаждений, и делает ее почвой, которую должен вновь оросить и оплодотворить источник эроса.