Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Ведь таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного оно не остается всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ, приобщается к бессмертию смертное — и тело, и все остальное; а другого способа нет. [208] Платон. Пир.208а-Ь

И в своем последнем восхождении к бестелесному прекрасному эрос тоже хочет лишь привязать его к телу и потому может — стараясь скорее для тела, чем для души, — добиться сохранения телесных элементов также и в смене поколений, но не сохранения души, в момент смерти отворачивающейся от тела.

Изначально вера в бессмертие души была, по всей видимости, чужда греческой религии, поскольку разрыв между богом и человеком («одно — род человеческий, совсем другое — род богов») запрещал возвышать внутренний мир человека и придавать ему сущностное сходство с богами. На Островах Блаженных бессмертие гарантировалось телу, а не душе, к тому же они, как и столь же распространенное представление о бессмертной участи героев, относились скорее к разряду чудесного. Только в дионисийском культе впервые появляется мысль о бессмертии души, в экстазе отрывающейся от тела, и мысль эта в уже готовом, разработанном виде вошла в орфические таинства. Но в то время как культ Диониса не может обойтись без тела и связывает мысль о бессмертии со странствиями души по лестнице все новых и новых животных тел, для орфиков такой отрыв уже не представляется трудным, поскольку им знакомо царство вечно свободных, живущих божественной жизнью душ.

Совсем иное значение бессмертие души имеет в философии, поскольку уже Фалес считал, что душа равномерно истекает из средоточия всех сил, и что бессмертие ее подобно бессмертию жизненных сил природы и не мыслится как отдельный человеческий гештальт, формируемый и преобразуемый волей. У Гераклита душа при жизни не имеет даже персональных границ; скорее, она непрерывно передается другим отдельным существам, и после смерти, из огня превратившись в воду и продолжая претерпевать все новые превращения, должна спуститься и вновь подняться по ступеням стихий, чтобы пройти тот же путь как вновь рожденный огонь. Напротив, у Пифагора, испытавшего влияние орфиков, душа бессмертна в своей персональной сущности и ценится выше тела, в силу чего поверхностное суждение и смешивало платоновское учение о душе с пифагорейским, хотя именно здесь классическая ясность учрежденной Платоном религии в сравнении с характерной для мистиков расплывчатостью оказывается весьма поучительной для познания классической и мистической религии вообще. [Причем касательно пифагорейства не следует принимать во внимание искажающие и противоречивые пояснения Филолая.] Соединение древнегреческих представлений о катарсисе с орфической ценностной разницей между стремящейся к освобождению душой и телом, в котором она заточена, для пифагорейцев предполагает обесценение тела как чего-то первичного. Но первичное должно плодоносить, оно выбрало небо и землю в качестве родины и места возрастания, тогда как привходящим могут, пожалуй, определяться цвета и звуки, но никогда — очертания и форма, и потому не имеет никакого значения, что эти пифагорейские представления, как вторичные и обусловленные героическим пафосом мифа, встречаются также в «Фе-доне»; ибо первичным для платонического бессмертия была не враждебность тела, а сила души, не отрицание, а утверждение. Здесь коренится различие между недостойными мужчины мольбами о милости, которые возносит орфическая или христианская душа, — и как из отказа могла бы возникнуть сила, несущая вверх? — и Сократовым самоотречением, основывающимся на знании о душевной силе. Утверждающей мощи обнаружения души у Платона соответствует и отказ от пифагорейской мистики, которая и исторически, и логически обусловлена мистикой орфикбв. Как нетрудно увидеть, предварительное условие для орфико-пифагорейской мистики заключается в том, чтобы упорядочивающая сила служила не созиданию и строительству, а радикально рациональному разложению мифа, низведению его до аллегории, и что Платон не использует никакой мистики и не нуждается в ней, потому что у него упорядочивающая сила превращается благодаря культу в усмотрение гештальтов и тем самым оказывается подчинена силам творческим.

Таким образом, Платонова вера в бессмертие порождается действием все той же, всегда созидательной, а не разрушительной силы, благодаря которой и идеи из простых мыслительных форм превратились в облеченные плотью культовые сущности, она есть лишь психический плод культа идей, и мы получаем желанное подтверждение всему нашему обзору, когда, опираясь на исследования Роде, получаем возможность доказать, что платоническое учение о душе уплотняется до веры в бессмертие лишь после того, как идея уже была возведена на высоту культового центра. В том месте, где он еще не был героизирован Платоном, где сохранял свой первоначальный, простодушный облик, Сократ с изрядным сомнением высказывается о жизни после смерти, о которой никто ничего толком не знает, [209] Платон. Апология Сократа. 29a-b, 37Ь. и никому не известно, последует ли за ней бесконечный сон без сновидений или Гомеров Аид. Платон, который еще юношей был потрясен смертью Сократа, показавшейся ему доносящимся из вечности зовом, тем не менее колеблется вплоть до «Федона»: в «Меноне» [210] Платон. Менон. 8lb. он присоединяется к мнению Пиндара, поскольку не отваживается сказать по этому вопросу что-либо новое, и в начальных книгах «Государства» стражникам все еще адресуется запрет обращать внимание на то, что будет после смерти, поскольку они уже будто бы нашли вознаграждение здесь, в земной справедливости и, если бы только забыли посулы касательно потустороннего мира, обрели бы все, что искали, в мире посюстороннем. [211] Платон. Государство. Кн. II, 363c-d, 366a-b; Кн. III, гл. 1. В шестой и седьмой книгах обращает на себя внимание, что бессмертие там предполагается как уже доказанное; но составлению этих книг должен предшествовать «Федон» (что содержательно и статистически достоверно), и в этом обстоятельстве мы находим ответ на естественным образом приходящий на ум вопрос, что же подвигло Платона к вере в бессмертие, коль скоро в его учении нет такого поворота, который бы к этому понуждал. К вере и культу не могут привести никакие основания, а только сама жизнь, и потому Роде с полным на то правом не считает Платонову веру обоснованной излагаемыми в «Федоне» доказательствами, однако ошибочно предполагает тут сильное влияние орфической традиции. [Мы уже отклонили такую точку зрения и еще раз отсылаем к «Государству», 364d и далее, где Платон, по-видимому, говорит о своем несогласии с орфиками.] Сила, которая лучше всех других учений позволила Платонову духу собственным путем подняться до очевидной достоверности бессмертия, была обретена из того священного трепета, коим в повторном переживании смерти Сократа объят поздний миф «Федона». Каким образом этот миф, всегда стоящий перед глазами в своем телесно-чувственном воплощении, миф, чья героическая пластика будет заставлять меняться в лице и жестах каждого нового приверженца, склоняющегося над ним вслед за Гаманном и Гёте, мог бы из всего лишь единичного явления превратиться в вездесущий образ, если бы в момент мужественного ухода ни на что не жалующегося учителя звенящая вечность со всеми ее раздающимися из бездны голосами еще раз не пронизала собой его речь и не утвердила бы этот миф в гештальте вечного настоящего! В зрелище Сократовой смерти «Федон» извлекает всю свою веру в бессмертие из прекрасного учительского лика и сгущает здесь (как в «Пире» — эрос) возвышающиеся над смертью и непреходящие свойства души — в гештальте героя. Здесь находится родник, из которого пьют несущие душу кони «Федра», родник, рождающий веру в вечную жизнь, так что в следующих книгах «Государства» воля стражей, вкусившая уже от «Федона», направляется к возвышенной смерти и к жизни после нее. Вечность культовой идеи привела к мысли о том, что вечной должна быть и душа, как ее носитель, но доверие к себе эта мысль заслужила лишь в созерцании Сократовой смерти, вновь пережитой и возвеличенной в мифе, и, питаемая теми же артериями, что возвели идею в культовый образ, она создала тело «Федона». То, что от мысленной гипотезы привело к идеям, наделенным божественными телами, а в «Пире» — от изначально лишь мысленных определений эроса к прославлению Сократа Алкивиа-дом, — то же самое и в «Федоне» через скоро отпадающие псевдопричины бессмертия ведет к вечной идее и душе как ее вечному носителю, а от них — к самому Сократу и его смерти. Сила, превратившая мышление в культ, открылась нам, не коснувшись никаких оснований или целеполаганий, как жизненная форма, которая никогда ничего не хочет и ничего не делает, но всегда только существует, или возрастает, и которая для не разделенного на части греческого духовного целого столь же естественна и не сознаваема — и столь же необходима, — что и дыхание для тела.