Игорь Сорокин - Художник каменных дел

— Так вот, — твердо сказал братьям Сергей, — из пяти тысяч две как старший я беру себе. Вам, видимо, неизвестно, каковы потребности студента Варшавского университета. Моя жизнь в столице Царства Польского при самых скромных расходах даже с этими деньгами будет нелегкой. Ты, Петр, и ты, Алексей, получите по полторы тысячи. Помолчите, сейчас объясню. Василий Корнеевич, наш дядя, согласился принять Павлика на воспитание и заботиться о нем до его совершеннолетия. Вы знаете, какой удар испытал сам Василий Корнеевич: создав своими руками нашу гимназию, он лишился ее! Что? Не знаете? Так вот, знайте: по решению земского совета его перевели директором в реальное училище.

Притихшие братья долго смотрели на Сергея.

— Давайте будем материалистами, — продолжал тот, глядя на братьев, — давайте смотреть невзгодам в глаза, тогда найдется выход.

Петя зашевелился на стуле, набычил свой крутой лоб и зло заметил:

— Я знаю, куда ты клонишь. Но не думаю, что дядя тебя поддержит. Ни мать, ни отец, ни мы с Алешей не можем тебе позволить лишить Павлика гимназического образования.

— Господи, да сколько угодно достойных людей выходит из реального училища. Не будем отворачиваться от фактов: содержать Павла в классической гимназии нам не по средствам. Давайте спасать то, что еще можно спасти.

Алеша со сведенным судорогой лицом приблизился к Сергею:

— Иными словами: спасайся, кто может. А почему при крушении первыми всегда спасают больных, слабых, детей? Почему ты, такой разумный и сильный, не откажешься от своей карьеры, чтобы поставить на ноги Павлика и помогать нам? Думаешь, мы не сумели бы оценить такой жертвы или у нас не хватило бы мужества от нее отказаться? Не делай грозных глаз, я тебя не боюсь и все тебе скажу, что не осмеливается сказать Петя.

Алеше показалось, что обрушился потолок, острый вкус крови обжег рот, в голове зазвенели и загудели колокола. Он лежал в углу, сваленный с ног крепким ударом. Попытался встать хотя бы на колени. Петя подбежал к нему, помог подняться, но едва Алексей выпрямился, как, забыв про звенящую боль в затылке, бросился на Сергея, повалил его на сундук и принялся безостановочно работать кулаками.

Напор помог лишь в первую минуту, Сергей сумел вывернуться и размахнулся с такой силой, что Алексею долго бы не прийти в себя, не отлети он прямо на диван. Обезумев, сидел он, припечатанный к диванной спинке, и высоко вскидывал голову, жадно ловя воздух разбитым ртом. Сейчас он был похож на снятого с крючка окуня, которому неумелый рыбак разворотил губу. Рот распух мгновенно, губы раздулись и вывернулись. Он хрипло дышал, слизывая и глотая соленую кровь.

Прибежал Петя с намоченным полотенцем. Алексей почувствовал, что если позволит брату пожалеть себя, то не сумеет удержать слез, которые будут равносильны поражению. А сдаваться он не хотел, просто не мог, потому что никогда еще не чувствовал себя столь правым. Он отстранил полотенце, с трудом поднялся с дивана и, едва переставляя ноги, вышел в отцовский кабинет.

— Как же тебе не стыдно, брат? Ты же мог его покалечить! Ты ведь знаешь, какой у Алеши характер.

— Пусть знает свое место! — не совсем уверенно произнес Сергей, и в тот же миг его лицо вытянулось от ужаса: Алексей появился в столовой с отцовским револьвером в руках.

Петя бросился наперерез, но Алеша властным движением приказал ему сесть. Секундной паузы было достаточно, чтобы Сергей нырнул в окно. Если бы он не задел ставню, то, наверное, все бы обошлось.

От выстрела братья оглохли, пороховой дым обволок комнату, в глазах потускнело. Петя прочитал на лице брата такую боль и такое отчаяние, какого еще никогда не видел. Алексей снова взводил курок, поворачивая дуло себе в лицо.

Петя повис на его руке и издал вопль:

— Не смей! Памятью матери заклинаю: не смей!

Но Алексей упрямо поворачивал револьвер, и Пете ничего не оставалось, как укусить его за руку. Револьвер гулко упал на пол. Отбросив его ногой под диван, Петя выскочил в окно. За ним последовал Алеша. На мостовой, распластавшись, недвижно лежал Сергей. Братья склонились над ним, не решаясь к нему прикоснуться.

Сергей застонал.

— Да помогите же мне, — спокойно и глухо сказал он, и братья, взяв его под руки, поволокли в дом.

Крови оказалось немного. Рана на спине была какая-то странная — длинная и черная. Петя принес кувшин с кипяченой водой, чистую простыню, разорвал ее на бинты и безо всякой суеты принялся колдовать над раной, как будто целую жизнь только этим и занимался. Пуля застряла в спинных мышцах, и целую жизнь Сергей носил ее в своем теле.

Долгое время Алексей оставался угрюмым и подавленным. Даже то обстоятельство, что Павлика определили-таки не в реальное училище, а в гимназию, не вывело его из этого состояния.

Тяжкий жизненный урок не прошел даром. Щусев никогда больше не брал в руки оружия. И еще: он на всю жизнь принял на себя заботы о Павле и особенно в первые годы их сиротства как мог заменял ему отца и мать.

Сиротство — самая тяжкая разновидность одиночества. Оно исполнено ощущения неприкаянности. Вдруг разом исчезает все, привычно связанное с семейным теплом, уютом и, главное, с тем, что тебя понимают дорогие тебе, слитые с тобой люди, оберегающие твое маленькое, но надежное убежище в огромном холодном мире, где ты теперь чужой.

Дом был продан, в нем поселились незнакомые люди. Больно было сознавать, что под родной черепичной крышей, под старым ореховым деревом в саду проходит чья-то чужая жизнь.

Алексей старался теперь обходить Леовскую улицу стороной, но долго еще прямо из гимназии ноги привычно вели его к отцовскому дому. И не раз он в недоумении останавливался перед родным крыльцом, не понимая, как здесь оказался. Тогда он бежал куда-нибудь подальше, успокаиваясь только на Инзовой горе или на берегу реки.

Старшие братья покинули Кишинев, младших приютили родственники. Алексей стал жить у Зазулиных, а Павлика взяли к себе Баскевичи. Тягостно жилось на чужих хлебах. В просторной комнате, которую выделил для Алеши Матвей Корнеевич, мальчику было неуютно. Все казалось, что в любую минуту может войти кто-то посторонний, спросить о чем вздумается, нарушить его тревожный покой.

На стену Алеша повесил свой первый пейзаж маслом, выполненный два года назад зимой, когда он еще учился в пятом классе. Пейзаж получился строгим и каким-то графичным, от него веяло холодной красотой. Впечатление создавалось прежде всего тем, что масляных красок у Алеши было в то время всего две — черная и белая.

В узких серебряных рамках висели любимые материнские линогравюры с видами Петербурга. В одну рамку он вставил два своих рисунка, которые сделал по памяти. На них он изобразил маму и отца лежащими в гробу. Рисунки сопровождали пушкинские строки: