Арам Хачатурян - Статьи и воспоминания

На уроках он высказывался скупо, даже как-то робко, но именно это заставляло нас быть начеку, запоминать самые незначительные, казалось, замечания.

— Вот здесь у вас форма что-то... — Николай Яковлевич всматривался в ноты, потом вдруг добавлял:

— Впрочем, возможно, я ошибаюсь...

И шел дальше. А студент должен держать ухо востро: раз Мясковский задумался, значит, что-то здесь неладно...

Хочу оговориться, что так было в годы моей учебы. Позднее, насколько мне известно, его оценки работ студентов стали более активными. Но деликатность в обращении осталась у него навсегда. И беда, если ученик не умел за этой деликатностью, за брошенными как бы вскользь замечаниями заметить неполадки, обратившие на себя внимание Мясковского.

Николай Яковлевич знал о легкой ранимости молодого художника в период формирования его таланта. Отсюда его тактичность, осторожность в обращении с молодыми композиторами. Но из этого вовсе не следует, что ученик был предоставлен сам себе. Мудрый педагог Мясковский влиял на наше развитие незаметно, исподволь. Самым важным для него было распознать индивидуальность студента, открыть для себя свойства его таланта, чтобы затем способствовать развитию лучшего из того, что заложено в ученике. Не случайно из класса Мясковского вышло столько различныхкомпозиторов.

На занятиях он, обладая поистине энциклопедическими знаниями, поражал нас огромной эрудицией. Я помню стихийно возникавшие у него на уроках увлекательнейшие беседы о музыке. Выскажет мысль — и тут же подойдет к нотной полке, быстро достанет нужные ноты и покажет: «Вот у Шумана, например, такая кода. А вот у Листа совсем иначе, смотрите...» Он очень любил подтверждать свои мысли примерами из музыкальной литературы, которую знал досконально. Примеры были самые разнообразные: форма или отдельные детали формы, полифонический прием, оркестровый тембр, гармония, развитие материала, типы код, каденций и т. д.

Николай Яковлевич пополнял свою нотную библиотеку до последних дней жизни. Ноты никогда не лежали у него мертвым грузом — он постоянно играл сам, давал ноты ученикам, разбирал с нами на уроках. Мясковского отличало удивительное равновесие: при глубочайшем знании классики в нем всегда был заметен пытливый интерес ко всему новому. На партитурах Бартока, Стравинского, Хиндемита, А. Берга, А. Шенберга стояли его пометки.

Основой воспитания студентов была для Мясковского русская музыкальная классика. Ее он не только знал, но и любил глубоко и сильно. Он давал студенту партитуру то Глинки, то Римского-Корсакова, то Чайковского. Часто играл нам Бородина, Танеева, Лядова. С каким наслаждением мы слушали рассказы Николая Яковлевича о его встречах с Римским-Корсаковым, Лядовым! Великие музыканты становились ближе нам, и каждый студент чувствовал себя причастным к одному общему с ними делу.

Особо хочу сказать об отношении Мясковского к С. С. Прокофьеву. Несмотря на разницу в годах, они были истинными друзьями еще со времени учебы в Петербургской консерватории. Я не знаю, кого еще из музыкантов Мясковский так любил, как Прокофьева. Обычно сдержанный в оценках, не признающий пышных слов и эпитетов, он не раз говорил о гениальности Прокофьева, считал его «впередсмотрящим» художником, смело пролагавшим новые пути; русский национальный склад музыки Прокофьева он оценивал чрезвычайно высоко. Николай Яковлевич так говорил о Прокофьеве: «Он рубится впереди всех нас».

Помню, как Мясковский пригласил в консерваторию Прокофьева. Это случилось вскоре после возвращения композитора на родину. Николай Яковлевич содействовал, чтобы Прокофьева привлекли для занятий с молодыми композиторами.

В день, когда Прокофьев должен был прийти на урок, Мясковский очень волновался, часто и нетерпеливо поглядывал на часы. По-видимому он тревожился и за Прокофьева, и за нас — как-то произойдет наша встреча.

В «хронометраже» своих встреч со студентами Прокофьев был идеально точен. Эта точность, пунктуальность проявлялась у него во всем.

Прокофьев вошел в класс минута в минуту, как было назначено, поздоровался, сразу же сел к инструменту. Вежливый, краткий, почти сухой в разговоре, замечания он делал сугубо «композиторские», профессиональные. Не рассматривая произведения во всех звеньях (форма, тональный план, полифония, инструментовка и т. д.), как обычно поступают многие педагоги, он фиксировал внимание на отдельных гармонических или полифонических приемах. «Вот это хорошо! — говорил Прокофьев, выделяя какой-нибудь такт. — А вот это как понять?» — брал он отдельный аккорд, оборачиваясь к студенту.

Прокофьев относился к Мясковскому необычайно почтительно. Со стороны казалось, что это была почтительность ученика перед бесконечно любимым педагогом.

Окончив новое произведение, Прокофьев всегда первому показывал его Мясковскому, советовался с ним. И если Николай Яковлевич, как всегда, очень деликатно высказывал сомнение или пожелание, Прокофьев внимательно прислушивался. Он верил Мясковскому, ценил его безупречный вкус.

Облик Мясковского отличала подлинная интеллигентность. Он был красив, и красота его отражала внутреннее благородство. Если попытаться определить главную черту его облика, то это, пожалуй, контраст между внешним спокойствием, скупостью движений и быстрым, острым взором живых и умных глаз.

Мясковский очень ценил юмор, умел искренне и заразительно смеяться. Мысли свои выражал лаконично. Был наблюдателен, точен в оценках людей, снисходителен к их слабостям. Был очень вежлив со всеми. Я вспоминаю: когда занятия проходили на дому у Николая Яковлевича, он, провожая ученика, непременно сам подавал ему пальто.

В нем было высоко развито чувство эстетического. Оно сказывалось во всем, вплоть до житейских мелочей. Николай Яковлевич любил цветы. Они у него стояли всюду — на рояле обычно розы.

Мне трудно сейчас вспомнить конкретные замечания Мясковского по поводу моих сочинений. Но отдельные моменты его занятий со мною помню хорошо. Он очень помог мне, например, в овладении разработкой материала, учил развивать темы. У меня, как у человека с «восточным ухом», была склонность к неподвижному басу, к органным пунктам. Николай Яковлевич помогал мне освободиться от этого. Он обратил мое внимание на то, как движущийся бас «движет» всю музыку.

Мясковский придавал большое значение кульминации. Он всегда искал ее в произведении. Кульминацию он понимал не обязательно как tutti — она могла быть тихой, могла находиться и в начале, и в конце произведения. Это примерно то же, что Рахманинов называл «высшей точкой» пьесы. Николай Яковлевич прививал своим ученикам эту тонкость ощущения формы.