Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Аудитория загудела. Когда доктор Карсиоглу замолчал, поднял руку мужчина и, получив слово, твердо объявил: «Афазия — это расстройство, открытое авангардистами начала двадцатого века — дадаистами и Сэмюэлом Беккетом». Другой высказался так: «Акцентирование внимания на патологии обесценивает его художественное творчество. Использование афазии — это фактор речи южан, которую он пытался копировать. Он был очень тонким художником». Доктор Карсиоглу согласился с вероятностью того, что Уильямс знал о своей афазии и намеренно демонстрировал ее в пьесах, «заставляя читателей наблюдать расстройство его собственного внутреннего мира». Он добавил, что его гипотезы нуждаются в проверке, возможно, путем сравнительного количественного анализа неполных предложений в пьесах 1940–1950-х годов и более поздних.

Между прочим, у Уильямса встречается мысль о том, что алкоголь может влиять на его способность писать. Проснувшись ранним октябрьским утром 1953 года в номере мадридского отеля, он записал в блокноте с черной обложкой:

Просмотрев последние записи по пьесе, я был так разочарован, что закрыл их и собрался спуститься в бар. Больше всего меня беспокоит не безжизненность текста, не отсутствие в нем своеобразия, а настоящая неразбериха, которая в нем царит: нет сквозных, связующих элементов, зато полно нагромождений и повторов — бегаю по кругу, как всполошенная курица.

Может, у меня в мозгу произошли структурные изменения? Не могу мыслить ясно и последовательно? Или просто слишком много спиртного?

Перспектива возвращения в Америку с этими сердечными перебоями, которые успокаиваются только выпивкой, представляется мне крайне мрачной [142] Williams T. Notebooks. P. 595. .

Если бы я не знала, когда это написано, то решила бы, что Уильямс говорит об одной из своих поздних вещей — «В баре токийского отеля» или «Костюм для летнего отеля». В обеих ощущается смятение и сумбурность, будто писатель уже не в состоянии последовательно выражать мысли. Но речь идет о «Кошке», почти идеально выстроенной и при этом — с самого начала работы над ней — неразрывно связанной с обильными возлияниями Теннесси.

Как и «Стеклянный зверинец», «Кошка» выросла из рассказа. Рассказ «Три игрока в летнюю игру» был опубликован в New Yorker в ноябре 1952 года. Два его героя — сильно пьющий Брик Поллит, плантатор из Миссисипи, и его жена Маргарет — являются прототипами персонажей пьесы, хотя всё, что роднит первую Маргарет с Кошкой Мэгги, — это ее исключительная жизнестойкость.

Рассказ отдаленно перекликается с романами Фицджеральда. Брик закатывает шумные гулянки, которые царящей на них неразберихой напоминают вечеринку в «Великом Гэтсби», когда пьяный Том разбивает нос своей любовнице. Сам Брик — слабый, склонный к самообману пьяница, чем-то схожий с Диком Дайвером. Как и в романе «Ночь нежна», параллельно его собственному распаду возрастают жизненные силы его жены. Работникам, которые ремонтируют его дом, он излагает свою методику протрезвления. Потом заходит в дом и остается там в течение получаса. «Вышел он довольно смущенным, печально и нерешительно скрипнув дверью-ширмой, он толкнул ее рукой, в которой уже не было стакана» [143] Williams T. Three Players of a Summer Game // Williams T. Collected Stories. Secker & Warburg, 1986. P. 311. .

Пьеса, возникшая из этого безрадостного материала, по некоторым ненадежным дневниковым свидетельствам, была начата в 1953 году — то было время, когда Уильямс, казалось бы, должен был пребывать в сонме счастливейших смертных. В 1948 году он получил Пулитцеровскую премию за «Трамвай „Желание“», а несколько месяцев спустя снова встретил Фрэнка Мерло. В те годы Уильямс и Фрэнки много времени проводили в Европе, мотаясь по средиземноморским городам и курортам. То обед с Ноэлом Кауардом, Гором Видалом или Пегги Гуггенхайм, то бурные ночи со смазливыми беспризорниками Мадрида, Амальфи и Рима. Счастливые, казалось бы, деньки, однако Уильямс отнюдь не целиком погружен в dolce vita: засиживаясь допоздна с бутылкой виски, он делает записи в дневнике то от первого лица, то — в наставительном тоне — от второго.

В октябре 1953 года, впервые упомянув в дневнике «Кошку», он сетует на безжизненность ее набросков. В следующем году в письме своему агенту Уильямс говорит о ней: «Пьеса, которая прошлым летом в Европе повергла меня в такую ужасную депрессию, что я не в силах был собой владеть» [144] Williams T. Letters. Vol. 2. P. 525. . Однако он упорно продолжал работу, чередуя ее с правкой сценария «Куколки». С приближением зимы он перебрался из Венеции в Рим, затем в Гранаду, затем через море в Танжер, где сделал своим петлистым почерком карандашную запись:

Над Гибралтаром сияет солнце, и я бесплодно сижу со стаканом виски перед портативной пишущей машинкой и глухой белой стеной [145] Williams T. Notebooks. P. 599. .

К ноябрю кочевая жизнь Уильямсу надоела. Он отплыл в Америку и поспел в Нью-Йорк на похороны Дилана Томаса (был на них и Джон Берримен). Через месяц случилось несчастье. Ночью 27 декабря он проснулся от страшной боли из-за ректального отека и вскоре оказался в маленькой захудалой клинике на окраине Нового Орлеана. «Это настоящий ад, — записал он в первый же день ранним утром, — возмездие за все дурные дела и за всё неосуществленное» [146] Williams T. Notebooks. P. 611–613. . Вызванная им медсестра сделала ему подкожную инъекцию морфия «в добавление к трем таблеткам секонала и нескольким порциям виски». «Мне кажется, я начинаю себя чувствовать, как мисс Альма, кувшинкой в пруду» — это отсылка к напичканной лекарствами героине его пьесы «Лето и дым».

На следующий день его перевели в другую больницу, где он горестно ждал, когда его навестит Фрэнк. Назначенная операция дважды откладывалась, и следующие несколько ночей прошли словно в чистилище. «Ах, если бы я мог отдаться надежному покою дождя», — уныло пишет он в дневнике. «Сегодня мне удалось отдаться надежному покою дождя, — и добавляет: — Подозреваю, что страх — это самое интересное из всех наших переживаний. Он захватывает нас целиком».

Ужас, подхлестнутый новым наплывом страха перед онкологией, окутывает «Кошку» как едкий дым. В «Трех игроках в летнюю игру» нет Большого Папы, но есть доктор, умерший от опухоли мозга (Уильямс жутковато уподобил ее «неистовой герани, которая разнесла свой горшок» [147] Williams T. Three Players of a Summer Game // Williams T. Collected Stories. P. 307. ). И всё же ни боли, лисьими зубами терзавшей его кишки, ни боязни угасания, ни этого импульсивного желания исповедаться, когда смерть подступает совсем близко.

Запланированная операция так и не состоялась. Через несколько дней симптомы сошли на нет, и Уильямсу разрешили вернуться домой в Ки-Уэст. Месяца два его беспокоило лишь недомогание, которое он называл «неврозом сердца», но в марте он ощутил пугавшее его онемение стоп. Он называл этот недуг водянкой, хотя его врач с уверенностью заявил, что Теннесси страдает ранним поражением периферической нервной системы, «обусловленным отчасти спиртным» [148] Williams T. Notebooks. P. 631. — негативным влиянием алкоголя на усвоение витамина B 12. Неудивительно, что Теннесси реагирует на этот диагноз отрицанием. «Конечно, мне хотелось бы верить хорошему доктору, но я не вполне ему верю», — написал он, и это еще одно подтверждение того, как трудно осознать собственное поведение или принять его разрушительные последствия.