Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я часто вспоминаю эти строки про пожар, он очень точно описывает дом, где я росла: атмосферу, состояние жилых комнат. Порой мне кажется, что я до сих пор слышу запах гари, он намертво въелся в старый вязаный свитер, в кожу. Это был самый конец 1980-х годов, когда закон о местном управлении запретил местным советам «способствовать во всех государственных школах выработке терпимости к гомосексуальности в форме так называемых семей». Я помню, как однажды листала с подругой семейный фотоальбом и ужасно волновалась, потому что на последней странице была фотография, где мама с Дианой сидели в обнимку. Мы не собирались никому сообщать частностей нашего семейного уклада. Хранить чужой секрет — это тяжкая ноша, хоть я и понимаю, почему это было необходимо. До сих пор вспоминаю, что меня прошибло холодным потом, когда я представила себе, как подруга начнет шушукаться с девочками в школе, как поползет ядовитый шепоток — лесбиянки, гомики , — наверно, мне тогда казалось, что будут и более серьезные последствия.

Развязка наступила, когда мне было одиннадцать или двенадцать, в конце восьмидесятых, Тэтчер еще была премьером. Я помню — хотя вижу всё это словно через мутное стекло, — что меня разбудил визг. Он повторялся, всякий раз звуча победным воплем одержимости. Шекспир это увидел. Когда Яго спаивает Кассио, тот затевает ссору, что вовсе ему не свойственно. Назавтра, протрезвев, он кричит в ужасе и стыде: «Господи! Самим вливать в свой рот отраву, которая превращает тебя в дурака и скотину! И еще прыгать и радоваться по этому поводу!» [157] Шекспир В. Отелло / пер. Б. Пастернака // Шекспир В. Трагедии. Сонеты. М.: Художественная литература, 1968. С. 287.

Вестибюль в доме был большой, с широким лестничным маршем и галереей, с нее хорошо была видна входная дверь. Помню себя в пижаме, мы с сестрой прижались друг к дружке. На ступенях Диана визгливо выкрикивает нам всем проклятия. Внезапно появляется полиция, ее уводят и забирают на хранение нашу пневматическую винтовку — вот и всё, что мне было понятно в ту ночь.

Когда они ушли, мы всю ночь паковали вещи и утром уехали. Мы остановились в гостиничке «ночлег и завтрак» на набережной в Саутси, и на следующий день, наверное, пока мы были в школе, мать подыскала нам очередной дом, седьмой за десять лет. Домик в поселке близ Портсмута, обставленный мебелью, стены не толще листа бумаги. В нем наша жизнь покатилась дальше, среди книг и вещей, оставленных прежним жильцом.

Какого черта я торчу в баре? Я расплатилась и села в трамвай, идущий к моему отелю. Но мысли витали далеко, а тут еще винные пары и жара: в общем, я ошиблась номером трамвая. Народу было много, и среди пассажиров я увидела семью: родители с двумя бритоголовыми мальчиками, лет трех-четырех, с открытыми язвами на лицах, похожими на лишай. Они были грязными и неряшливыми, и у обоих болтались лямки. Отец явно сидел на героине: запавшие глаза, пустой взгляд, лицо и руки испещрены татуировкой. Один из малышей уткнулся ему в колени, и хоть я и сидела в другом конце вагона, у меня сжалось сердце.

Многое я повидала за эту неделю в Новом Орлеане. Я помню кладбище, притаившееся на цветущих задворках, где душистый горошек и розы пестрели в зарослях жасмина и гибискуса. На дорожке валялись раздавленные плоды кумквата, а между могил раскинулся плотный ковер сорняков. Ковер этот был щедро заткан и багряной пеларгонией, и донником, и дикой геранью, и желтой викой, и клевером. Совсем не было пчел, и по обеим сторонам дорожки виднелись мраморные мавзолеи и цементные надгробия, некоторые были сломаны и обнажали нутро, похожее на хлебную печь, с двумя кирпичными выступами, праздно лежавшими в темноте. На надгробиях много немецких имен: Кёниг, Туппер, Фаукс.

Я видела невесту в мягком вечернем свете возле ресторана быстрого питания, рыжеволосую и очень хорошенькую, она улыбалась прохожим во весь рот и сжимала букетик. Я видела выкрашенного в синий цвет мужчину, который обращался к женщине в инвалидной коляске. Я видела огромный мерцавший серо-розовый гриб крыши Супербоула [158] Супербоул — видимо, «Мерседес-Бенц Супердоум», стадион в Новом Орлеане. — Примеч. пер. . Я видела скопища еле живых черных бабочек и красных меховых мотыльков размером в половину долларовой купюры, ползавших с переломанными крыльями по полу трамвая. Я видела постановку «Стеклянного зверинца» и, где бы я ни шла, повсюду слышала скорбное голубиное воркованье, но навсегда со мной остались два бритоголовых мальчика, как предупреждение мне, если только я в нем нуждаюсь: зависимость не бывает чем-то отвлеченным, она приносит боль .

Я начинала понимать пристрастие Теннесси Уильямса к переездам. Когда собираешься двинуться с места, чувствуешь прилив энергии. Пробыв неделю в Новом Орлеане, я запихнула купальный костюм и немного одежды в холщовую сумку и заказала такси в аэропорт. Я направлялась во Флориду, и едва за мной закрылась дверь отеля, меня охватило дорожное возбуждение. На ветвях дубов после Mardi gras искрились нити, унизанные разноцветными бусинами, как брызги на волнорезе.

В зале вылета аэропорта «Луи Армстронг» элегантно одетая женщина с гарнитурой блютус рылась в пачке бумаг. «Да, скажу я вам, — говорила она, — они расстроили мои планы. Нет, она не декан факультета последипломного образования. Она могла быть вице-президентом факультета, но это совсем другое. Она пытается всё исковеркать… Ну хорошо, я завтра заскочу к вам в офис и всё покажу».

Чтобы попасть в Ки-Уэст, мне предстояло с пересадкой в Шарлотт добраться до Майами, а там арендовать машину и проехать последнюю сотню миль. Движение будоражило меня. Когда долго сидишь на месте, начинаешь закисать. Так вперед! И лучше всего отправляться на юг — и отправлять там летние ритуалы миропомазания и окропления.

Я и не заметила, как мой самолет поднялся в воздух. Все вокруг меня быстро задремали в синих кожаных креслах, самолет развернулся на восток, и Новый Орлеан скрылся за грядой облаков. Я потягивала имбирное пиво из пластикового стаканчика. Телефоны отключены, не позвонишь. Можно порыться в хламе прошлого и что-то оттуда выудить или изучать зародыши будущего, но настоящее провисло, как вытравленный канат, и мне не принадлежит.

Когда-то давно, работая с бумагами Джона Чивера в Архиве Берга нью-йоркской Публичной библиотеки, я натолкнулась на высказывание, характеризующее его ужас перед воздушными путешествиями. Он описал фокус со временем, который начинается с наблюдения восхода в половине второго над Атлантикой, и добавил: «Ты не столько путешествуешь, сколько чувствуешь, что тебя вырезают, как картинку из журнала, и вклеивают в другой ландшафт» [159] Cheever J. The Bloody Papers. Berg Collection. .