Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

…почти на всем подряд, что попадалось ей под руку. Она рисовала розы на спичечных коробках, жестяных подносах, столешницах, спинках стульев, мыльницах, держателях для туалетной бумаги. Она старела, и этот внезапный фейерверк неуклюжих роз, похоже, откачивал избыток ее бешеной энергии. Кажется, никто так и не польстился на ее жестяные коробки с полыхавшими на них бездарными аляповатыми розами. Энтузиазм ее был велик, но во всем был привкус обиды и горечи поражений.

Так или иначе, он продолжал иногда наведываться к психиатрам, которые расточали елейные улыбки, выражали бесконечное сочувствие и делали из мухи слона, выпытывая самые безобидные подробности его снов. Наконец перед ним всплыла фигура отца. Джон вспомнил Чивера-старшего, который грозился утопиться во время ярмарки в Нангасаките; вспомнил, как он стрелял в своего первенца из заряженного пистолета, который хранился в ящике для носовых платков. Вспомнил, как однажды отец неожиданно забрал его из школы и они отправились на ярмарку в Броктон смотреть рысистые бега. Отец делал под трибунами незаконные ставки и довольно часто выигрывал. Джон вспомнил, как отец дул на шею своей жене, что он был чувственным, что его речь пестрила романтическими излишествами. «О, какая неимоверная тяжесть света в этой паутине», — воскликнул он однажды. Ощущая семейное сходство (а возможно, и ища его), сын добавляет: «Это была его манера выражать мысли, да и моя тоже».

Через несколько рыхлых страниц, заполненных машинописью, он возвращается к ярмарочному парку аттракционов, который он оставил, как написал выше, без сожаления, но с недоумением. Поначалу он топчется на месте и набирает обороты, жалуясь и бурча себе под нос, а затем решается:

Да, не мне одному бывает трудно писать. Сегодня утром меня подташнивает. Почему я не могу сформулировать то, что связано с отцом? Врачи, можно сказать, заминировали мое прошлое. Пересказывая свою биографию, я потратил целое состояние. Одна из моих трудностей состоит в том, что врачи находят мои страдания увлекательными…

К примеру: я как-то пришел ужинать, а отца дома не было. Когда я спросил, где он, мать сокрушенно вздохнула и проговорила: «Я не могу тебе этого сказать». Я почуял недоброе и возразил, что она обязана мне ответить. Он ушел из дома около пяти, сказала она. И добавила, что он отправился в Нагасакит, чтобы утопиться. Я выскочил из дома и помчался на автомобиле в Нагасакит. Был конец лета, море было спокойно, и я понятия не имел, как мне узнать, покоятся ли там, на дне морском [174] Аллюзия на «Бурю» Шекспира: «Отец твой спит на дне морском» (пер. М. Донского). — Примеч. пер. , его останки. Парк развлечений был открыт, оттуда доносился смех. Кучка людей глазела на американские горки, где стоял мой отец, размахивая бутылкой и во всеуслышание заявляя, что вот сейчас кинется вниз. Когда он оттуда сполз, я взял его за руку и сказал: «Папа, ты не имеешь права этого делать, тем более в мой подростковый период». Не знаю, где я набрался этой пошлости. Может, из какой-нибудь газетенки, из рубрики о подростковых проблемах. Он был слишком пьян, чтобы испытывать настоящие угрызения совести. Он ни слова не сказал по дороге домой и завалился спать не ужиная. Как и я. Я об этом упоминаю, потому что врач в этом месте моего рассказа ухмыльнулся.

Чивер не раз возвращался к этой волнующей истории, всякий раз немного переиначивая ее, но ироничный, отстраненный тон неизменно сохранялся. Он включил ее в свой четвертый роман, «Фальконер», и в рассказ «Партия складных стульев». В обеих вещах он сообщает с неким злорадным удовольствием, что несъеденный ужин в тот вечер состоял из свекольного хэша и яиц пашот. Но даже в этой очень личной истории название населенного пункта выдуманное. Ни на одной карте нет ни Нангасакита, ни Нагасакита, речь, вероятно, идет о каком-то давно канувшем в Лету парке аттракционов неподалеку от дома его родителей в Куинси.

В такой ситуации невольно ищешь родственную душу, и не стоит удивляться, что на поздних стадиях алкоголизма Чивер ощутил жгучий интерес к жизни Скотта Фицджеральда, писателя, близкого ему и по социальному происхождению, и по эмоциональному складу. В том же месте дневника, где он рассказывает о своем первом визите к доктору Хейзу, он описывает, как вечером на террасе читал о «терзаниях» Фицджеральда. «Он был, а я есть, — сочувственно пишет он, — один из тех писателей, кому предъявлен суровый счет запойного пьянства и саморазрушения, мы держим в руке стакан виски, и по нашим щекам струятся слезы» [175] Cheever J. Journals. P. 212. .

Это слезное родство ощутимо в очерке, который Чивера попросили написать для «Биографического справочника по искусству». Описывая сходные черты их несчастливого детства, он заметил, что мальчиком Скотт «считал себя потерянным принцем, таким чувствительным» [176] Из заметки Чивера о Фицджеральде в книге: Brief Lives: A Biographical Companion to the Arts. Allen Lane, 1972. P. 275–276. .

Оба они стыдились — а Чивер прямо-таки физически — своего происхождения. «Прямые наследники ирландского картофельного голода 1850 года» [177] Цит. по: Mizener A. The Far Side of Paradise. Houghton Mifflin, 1951. P. 2. , — говорил Фицджеральд о семье своей матери, Макквилланах, хотя они после переселения в Новый Свет стали вполне благополучны, честной коммерцией обеспечив себе место в среднем классе. Оба мальчика были непопулярны среди товарищей: неспортивные и мучительно сознающие, что в частной школе они беднее всех, хотя оба компенсировали это талантом рассказывать истории, которые завораживали компанию.

Чивер-биограф не вполне правдив. Например, у нас нет свидетельств того, что мать Фицджеральда была жестокосердой, а в замечании о «серьезном писателе, который трудится в поте лица ради содержания взбалмошной красавицы-жены», можно заподозрить смутную обиду на собственную жену. Однако ему близка свойственная Фицджеральду душевная щедрость, и за «пьяными выходками, бесконечными отвратительными шутками», «скандальными эскападами», «годами, проведенными вдали от родины, потасовками, долгами, недугами» Чивер разглядел путь серьезности, милосердия и «ангельской духовной чистоты». В рассказах Фицджеральда он видит надежду, глубину и нравственную убежденность, способность одновременно колдовать над сюжетом и передавать жаркий трепет жизни.

В отличие от Чивера, Фицджеральд был очень желанным ребенком. Он родился 24 сентября 1896 года в Сент-Поле, через пару месяцев после того, как его сестры, Мэри и Луиза, умерли одна за другой в эпидемию инфлюэнцы. Его отец, Эдвард, был выходцем из старой мэрилендской семьи (наиболее известный ее представитель, тезка Скотта, Фрэнсис Скотт Ки, написал текст гимна «Знамя, усыпанное звездами»). В 1898 году фабрика по производству плетеной мебели, где Эдвард был управляющим, разорилась во время кризиса — предвестника Великой депрессии, и в поисках работы он перебрался с семьей из Сент-Пола на восток, в штат Нью-Йорк. Несколько лет они переезжали, снимая жилье то в Буффало, то в Сиракьюс, то снова в Буффало; таким же обилием географических названий было отмечено детство Теннесси Уильямса.