Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Марыся училась в Женевском университете, жила скромно, по-студенчески.

Феликс оглядел комнату. Посмотрел в окно на горы, поморщился.

— Тебе что-то не нравится? — спросила Марыся, перехватывая его взгляд.

— Здесь хорошо, прекрасно, — ответил Феликс, — но эти горы… Куда ни посмотришь, взор везде встречает препятствие. Кругом горы, и кажется, что ты отрезан от жизни, от родины, от братьев, от всего мира.

— Но зачем же, Феликс, так мрачно?

Он посмотрел на нее как-то странно и ничего не ответил. Налил из кувшина, стоявшего на столе, в стакан молока, с удовольствием выпил. Захотелось пить и Марысе.

— Что ты делаешь?! — закричал Феликс, вырывая у нее из рук свой стакан. — Мне приходится умирать, — сказал он, подчеркивая слово «приходится», — а вам-то жить!

Только теперь страшная догадка — «чахотка» — потрясла Марысю. Но она старалась взять себя в руки.

— Чепуха, Феликс. Ты обязательно выздоровеешь. И не смей даже думать о смерти, — Марыся сказала это, как могла, спокойно и твердо.

Феликс взглянул на нее с благодарностью. Он понимал, что ничего другого она и сказать не могла. Но важно было не что сказано, а как сказано. Ему, человеку мужественному, претили сюсюканье и соболезнование, он если и нуждался в поддержке, то именно в той форме, в какой это сделала Войткевич.

Швейцария… Здесь все напоминало Феликсу о Гольдман. Только теперь умирающим был он — Феликс. А ухаживала за ним Марыся. Любовь заново творит окружающим его мир. Все сущее полно для него приближающейся смерти и значения. Природа проникнута мыслью. Каждая птичка в ветвях дерева поет для его души, для его сердца. И он почти понимает ее язык. Облака обращают к нему свои лица. Деревья в лесу, трава, которую колышет ветерок, цветы, что поднимают над ней свои головки, обладают разумом; и он почти бои гея доверить им секрет, который, как ему кажется, они так хотят выведать.

Природа одаривает покоем и сочувствием. Он вновь начинает писать стихи. Предсмертные стихи, полные горечи прощания с земным миром.

Вместе с Марысей они посетили могилу Гольдман.

И они любили друг друга все дни. Он так никогда и не смог вспомнить, открылась ли ему истина в этот момент, когда он любовался горными вершинами или позже, когда они с Марысей, насладившись любовью лежали в постели и вспоминали Андрея Гульбиновича и глядели на маленькую зеленую звездочку в окне. Прозрение пришло внезапно, в неуловимый миг душевное недомогание и темная дымка тумана исчезли, появилась уверенность. Он понял: в любви его больше всего волновала близость смерти (своей или чужой).

Месяц упорного лечения, чистый горный воздух и молоко («побольше молока») сделали свое дело, каверны зарубцевались. Но обрушилась новая беда — Марыся Войткевич заболела туберкулезом. Но случилось чудо — она выздоровела, что случалось очень редко с таким диагнозом. Вышла замуж за Глеба Кржижановского, революционера, автора песни «Варшавянка» (Вихри враждебные веют над нами…). Прожила до глубокой старости, написала воспоминания о своих встречах с Дзержинским в подвале Виленского костела Бернардинцев (там была нелегальная типография).

«Таинственность обстановки заставляла нас бдительно следить за каждым движением, прислушиваться к каждому вздоху. Нервы были напряжены. Лицо Феликса, целиком поглощенного делом, было вдохновенным». Но много о чем в своих воспоминаниях Мария Войткевич-Кржижановская умолчала.

Съезд польских социал-демократов состоялся накануне II съезда РСДРП.

Дзержинский едва сдерживал волнение, когда съезд приступил к обсуждению вопроса об отношении к РСДРП. Ведь сейчас от решения съезда зависело, воплотится ли в жизнь его многолетняя мечта. Мечта, выношенная и выстраданная в тюрьмах и ссылке, убеждение, утвердившееся в тесном общении с рабочими Варшавы.

Феликс читает проект резолюции. Проект, в составлении которого принимал горячее участие и он сам. «Желательно иметь совместную социал-демократическую организацию для всего Российского государства. Это главная задача данного момента и имеет основное значение, в отношении которого организационные формы составляют вопрос деталей.

Дзержинский привстал, приготовился считать голоса, но не пришлось: резолюция была принята единогласно. Так же единогласно съезд избрал Барского, Ганецкого и Дзержинского делегатами на II съезд РСДРП.

Но уже на следующий день его ждал неприятный сюрприз. В Брюссель на съезд РСДРП поехали только Барский и Ганецкий. Съезд пригласил от социал-демократии Польши и Литвы двух делегатов.

— Не огорчайтесь, Юзеф, — улыбаясь, говорила Роза Люксембург. — Примите мои искренние поздравления с избранием вас в члены Главного правления партии и приступайте скорее к исполнению своих новых обязанностей.

Несколько дней Дзержинский провел в Берлине в беседах с Люксембург, Тышкой, Мархлевским. Они подробно ввели его в круг дел и забот Главного правления. Затем Главное правление поручило ему объехать ряд стран и городов в Западной Европе, где проживали польские и литовские социал-демократы, выяснить их положение, оживить работу секций. «Это время я скитался по всей Европе», — писал Дзержинский Альдоне в декабре 1903 года.

Польские и литовские демократы жили везде. И, конечно, в Париже. Там он увлекся Лизой. Это была жизнерадостная девушка и скорее напоминала Рузю Патерковскую. Но две вещи выделяли ее: во-первых, тесная близость к партийной организации и, во-вторых, ее поэтический дар, заставлявший ее воспринимать многое шире и глубже. Лиза писала стихи, переводила Верлена.

Во время «эскапад» по историческим местам Парижа Лиза освещала их своей улыбкой, проявлением своего таланта. Вот так было при посещении музея Клюни. В центре Парижа, сохранился этот по внешнему виду ничем не замечательный домик. Входили в ворота, и тут же охватывала чисто музейная обстановка. Еще во дворе можно было видеть много музейных редкостей, в частности, — трофеи Крымской войны. А затем входили в зал… и — это был действительно зал средневекового замка. Почти во всю его длину стояли тяжелые дубовые некрашеные столы с изрезанными всякими надписями крышками, с такими же тяжелыми дубовыми скамьями и огромнейшим камином, в котором, вероятно, можно было зажарить целого теленка… И вот они сидели за этими столами и старались себе представить, как это было тогда… И Лиза стала рассказывать Феликсу, какие это были рыцари…

По вечерам они встречались у Лизы возле камина. Проводили там большую часть вечера. У Лизы было тепло — а это зимой главное. А иной раз бывал и роскошный ужин — выходили на улицу к соседнему углу, где стояла жаровня для каштанов, — на всех улицах Парижа, в особенности в бедных районах, стояли по вечерам эти жаровни. Закутанные француженки, обычно старухи, жарили каштаны. Какое удовольствие было держать в озябших руках эти теплые пакеты и знать, что сейчас вернешься домой, и горячие каштаны согреют желудки…