Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Мама работала фармацевтом в аптеке, и я целые дни проводил с бабушкой. Думаю, что вслед за исчезновением мужа появление у до­чери «незаконнорожденного» ребенка было для бабы Юли, «бабу­ли», новым ударом, усугубившим угрюмость ее характера. Харак­терно, что О.М. Старикова говорит, что никогда не слышала, чтобы она пела, как в молодые годы. Я, однако, помню ее напевающей за работой: «Выхожу один я на дорогу...».

Что-нибудь строча на машинке, она погружалась в задумчивость, так что порой отвечала на обращенные к ней вопросы совершенно невпопад. И два вечно дразнивших меня совсем молодых дядюшки Краевские однажды уверили меня, что она, когда шьет, на сковород­ке сидит. По их наущенью я в испуге спросил ее, верно ли это. «Да, да, Андрюшенька...», — послышалось в ответ сквозь стрекот «Зин­гера».

Этим же «суфлерам» был я обязан и тем, что, как гласит семейное предание, пришел на именины к раздражительному родственнику, мужу Элеоноры Ефимовны, и поздравил его стихами:

Мстислав Иваныч,

Снимай штаны на ночь,

А когда станешь вставать,

Не забудь надеть опять.

Бабуля очень меня любила, даже с избытком. К примеру, одевать­ся и обуваться сам я стал весьма не скоро. Она не только всячески обихаживала меня, но какое-то время читала мне вслух, несмотря на то, что я сравнительно рано овладел этим искусством.

Именно с бабушкой я помаленьку «обживал» Москву, ходил или ездил к многочисленной родне, обитавшей и в Хлебном переулке, и на Спиридоновке, и в Денежном, и в Луковом. Через Бородинс­кий мост, чьи решетки привлекали меня изображенным там всевоз­можным старинным оружием, шли мы к уничтоженному впоследс­твии Дорогомиловскому кладбищу, где у входа высился пропеллер над могилой какого-то летчика. Там почти на самом берегу Москва-реки схоронили прабабушку Елизавету Семеновну. На другой сторо­не лежало большое поле, и я почему-то был уверен, что именно тут происходило Бородинское сражение.

Смутно помнится первое, сравнительно далекое путешествие в Калязин, где одно время жила Элеонора Ефимовна с вышеупомяну­тым Мстиславом Ивановичем, преподававшим в местном техникуме. Вечерами мы с ним ходили по большому залу: он, вечно хмурый, впе­реди, я — петушком сзади. Отрывочно возникают в памяти кусочки калязинских улиц, пригородный луг, волжский берег, крест заречного монастыря, куда мы ходили и, обернувшись на обратном пути, увиде­ли яркое сверканье над лесом, уже скрывшим сам монастырь.

С раннего детства мне дарили или передаривали книжки, нередко дорогие самим дарителям по воспоминаниям собственного детства, как, например, «Маленький лорд Фаунтлерой» и «Таинственный сад».

Одной из моих любимейших книг стал прекрасно иллюстриро­ванный «Робинзон Крузо», выпущенный где-то на рубеже 20-30-х годов издательством «Академия» в серии «Сокровища мировой ли­тературы».

Худо-бедно я уже мог одолеть его и сам, но все же особое удо­вольствие получал, когда эту толстую книгу читала вслух бабуля — да еще в каком-нибудь укромном уголке ныне уже не существующе­го бульвара, простиравшегося от Смоленской-Сенной площади, где тогда еще и впрямь стаивали возы с этим самым сеном, до Зубовской. Быть может, мощные стволы окружавших нас деревьев переклика­лись в моем воображении с росшими на робинзоновском острове.

Очень я эту книгу любил, а когда моя тетка Елена Михайловна Краевская (позже — Владыкина) подарила мне еще и вышедшие в том же издательстве и той же серии «Приключения Гулливера», я в восторге произнес весьма патетически прозвучавшую фразу, кото­рой меня потом долго дразнили: «Тетя Леля всегда мне дарит сокро­вища мировой литературы!»

В нашей квартире сбились вместе не только несколько родствен­ных семей, знававших лучшие, хотя и отнюдь не пышные «барские» времена, но и как будто преданно увязавшиеся за хозяевами вещи. В том числе — книги.

Иногда книги и разные предметы образовывали занятные «ком­позиции». Так, служившая для каких-то хозяйственных надобностей большая коробка из-под конфет некогда известной фирмы «Эйнем», на которой мы, дети, наверное, впервые увидели картины наполео­нова нашествия, как бы служила незатейливой иллюстрацией к вско­ре попавшему в мое личное владение одинокому томику «Войны и мира», посвященному как раз тем же событиям. Блуждание моего тезки — князя Андрея — по горящему Смоленску (о котором, как и другой «сцене» событий той войны — городе Красном, постоянно вспоминали у нас дома, как о своей родине) — одни из первых толс­товских страниц, прочитанных мной в жизни.

Из рассыхавшихся, многое и многое повидавших за свой век шка­фов мог внезапно возникнуть какой-нибудь богато изукрашенный фолиант, скажем — Лермонтов с иллюстрациями Врубеля, или, на­против, на редкость скромный, неказистый томик вроде зифовского (т. е. выпущенного уже советским издательством «Земля и фабрика») «Маугли», полюбившегося мне не меньше Робинзона с Гулливером.

Из комнаты в комнату кочевали книги, принесенные кем-нибудь и надолго «загостившиеся», переходя от одного читателя к другому.

Замечу, впрочем, что не у всех книг была такая завидная судьба. Одна из покойных теток вспоминала, что пришедший в гости родич, выйдя из помещения, которое ныне принято деликатно именовать туалетом, а у нас называлось уборной (или — более игриво — Тимаховичи, по имени какого-то инженера), выразил свое неудовольс­твие хозяйке дома М.Н. Краевской, найдя вместо... соответствующей бумаги страницы из сочинений Мережковского.

Долгое время какие-то тома этого собрания доживали в пыльной груде книг, сваленных на шкафах в бывшей прабабушкиной комнате.

Ах, как интересно было мне несколькими годами позже взобраться туда и рыться в этих завалах! Конечно, они были не чета тем, ко­торые я еще совсем маленьким видел, гуляя с бабулей возле универ­ситета, разложенными прямо на тротуаре, — но, увы, тогда еще был не в коня корм! С арбатских же шкафов я извлек огромное количество шахматных журналов середины 20-х годов (след недолгого Колюшиного увлечения), там же впервые заглянул в пухлый, растре­панный однотомник Мопассана, но по младости лет надолго оставил его на верхотуре.

Вряд ли Мережковский был туда сослан «по политическим при­чинам» — как белоэмигрант. Просто, наверное, был некогда куплен как модный писатель, но не пришелся ко двору. Или остыли к нему, как Колюша — к шахматам (хотя долго еще обыгрывал меня и давал «фору», постепенно уменьшавшуюся). Не захватил бедный Дмит­рий Сергеевич и такого «ценителя», как я в двенадцать-тринадцать лет, — лишь какое-то неясное, томительно-дразнящее чувство на­долго оставили в памяти довольно бегло пролистанные страницы о Юлиане Отступнике, Леонардо да Винчи, Петре и Алексее из этих запыленных томов в синих переплетах