Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Лишь одного хочу — хочу, чтоб не пришлось

Раскаяться тебе, когда придет расплата

За все, чему теперь ты веришь на авось...

Кто это — «он», совершенно ясно («Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство» и т. п.). Решительно не помню продолжения стихов, да, впрочем, судя по качеству приведенных строк, — это по­теря небольшая.

Интересен сам факт подобных настроений, которые разделял тог­да и мой новый одноклассник Володя В., только что перебравшийся в Москву из Вологды и рассказывавший о тамошней жизни, в част­ности — об очередях за хлебом.

Помню, как возмущало и смешило нас обоих, когда наш одно­классник Слава Рапота рассуждал о том, какой он счастливый — идет по улице, и никто его не может схватить и арестовать — в от­личие от стран капитализма. Между тем, после некоторого отлива ежовских репрессий, потихоньку рассказывали о ком-то вернувшем­ся — со шрамом от удара наганом по голове...

Слов нет, «оппозиция» наша была щенячьей и неглубокой, но от­куда же она все-таки проистекала?

Самое очевидное — это естественное отталкивание, отвращение от все крепнувшего хора славословий новоявленному «гению», про­изводившего на нас совершенно обратное воздействие. Глухие слухи о репрессиях и о крупных поражениях в войне с маленькой Финлян­дией тоже играли свою роль в развенчании ореола вокруг «вождя».

Не могу умалить и влияния лично на меня умонастроений род­ни, будь то равнодушный скептицизм Колюши, осторожно предпо­читавшего не высказываться на политические темы и целиком сосре­доточенного на своей медицине, или более откровенное неприятие существующего «дядей Миней» (М.Н. Краевским) или мужем его дочери Натальи, Владимиром Николаевичем Мамоновым, при всем своем веселом и беззаботном характере не упускавшим случая едко высмеять кое-что из новых порядков.

Помню, как при возобновлении глинковской «Жизни за царя», переименованной в «Ивана Сусанина» и вообще тщательно «подчи­щенной» по тексту, Владимир Николаевич пресерьезно предлагал, чтобы в последнем акте на сцене были выставлены гигантские... пят­ки, а хор распевал:

Собирайся, наша рать,

Пятки дружно полизать!

Направленность этих насмешек была столь же очевидна, как и в другом случае. На даче в подмосковном Ильинском Владимир Ни­колаевич, празднуя именины, выставил на веранде большое блюдо с собранными на огороде ягодами и овощами, в центре же торжественно возвышались несколько одинаковых, паспортного размера, фотографий именинника. Это выглядело как пародия на недавно от­крывшуюся Всесоюзную Сельскохозяйственную выставку, изобило­вавшую портретами «самого родного и любимого».

Конечно, у моих родичей были свои счеты с новым режимом, пусть это было уже изрядно обедневшее дворянство, с трудом сохранявшее до революции свои небольшие усадебки. Воспоминания об этих Луни­не, Полибине и других уголках согревали души этих людей, служа ис­точником оживленных элегических разговоров, и, конечно же, щемили сердце, особенно если доходили слухи о том, что там теперь творится. Так, в годы коллективизации к дяде Мине в Москву заявился кто-то из раскулаченных, и дед оставил его ночевать, а потом переправил куда-то дальше, воспользовавшись связями по агрономической службе.

Десятки лет спустя мы с моей второй женой, будучи в Смоленс­ке, решили добраться до Лунина. Накануне мы гостили у вдовы по­эта Николая Ивановича Рыленкова Евгении Антоновны и в разго­воре выяснили, что она родом из тех мест и даже участвовала в са­модеятельных спектаклях, происходивших в бывшем барском доме, который вскоре пришел в негодность и рухнул.

Автобусом до города Красный, затем попутной машиной и, нако­нец, пешком добрались мы до красивой холмистой местности, но в Лунине нашли только следы обсаженного высокими тополями пруда и непролазную грязь вокруг скотного двора.

Пошел дождь, и мы еле-еле, опять с какой-то попуткой отправи­лись восвояси, поддразнивая друг друга: жена меня — паломничес­твом в «бывшие владения» (уж-ж-жасная несправедливость, поскольку я приходился былым хозяевам, как говорится, седьмой водой на киселе), а я ее — завидным родством со смоленскими «князьями церкви» (Нина была внучкой дьякона).

Уж не помню, вспоминались ли мне в тот день огаревские стихи, которыми завершил Герцен одну из глав «Былого и дум»:

Старый дом, старый друг! Посетил я,

Наконец, в запустенье тебя,

И былое опять воскресил я

И печально смотрел на тебя.

Двор лежал предо мной неметеный,

И колодец валился гнилой,

И в саду не шумел лист зеленый,

Желтый, тлел он на почве сырой.

Дом стоял обветшалый уныло,

Штукатурка оббилась кругом,

Туча серая сверху ходила

И все плакала, глядя на дом.

Грустная картина, но по сравнению с увиденным в Лунине — чистая пастораль.

Я пишу эти строки в пору, когда происхождение из «бывших» уже не только не скрывают, а напротив, кичливо выставляют напо­каз. Признаться, это коробит. Уж на что Олег Васильевич Волков, прекрасный писатель, не мог быть заподозрен в сочувствии недавне­му режиму, от которого сильно настрадался, но и от него я слышал, что его удивляют и даже смешат затеи вроде воскрешения дворянс­ких собраний, куда его хотели завербовать родичи. «А сколько душ дадите?» — иронически поинтересовался Олег Васильевич.

«Есть мужик и мужик», — рассудительно отвечал сказочный Поток-богатырь в известной балладе А.К. Толстого на вопрос, уважает ли он мужика.

Так вот, есть, а точнее — был дворянин — и дворянин. Дядя Миня рассказывал, как другой наш родич, Михаил Александрович Краевский за завтраком листает газеты с вестями о страшном кишиневском погроме 1903 года и хихикает над фотографиями убитых «жиденят».

— И тогда, — десятилетия спустя дядю Миню снова так и за­трясло, — я сказал: «Замолчи, мерзавец, а то я тебе в морду дам!»

В устах тишайшего и кротчайшего деда — да таковы слова!

Любопытно продолжение: в середине 30-х мы как-то оказались на одной даче с Михаилом Александровичем, и он хвастался перед моей матерью, как недавно верно «политически высказался» — точь-в-точь, как вскоре выступивший Мануильский, позабытый ныне пар­тийный деятель.

При этом не сомневаюсь, что произойди при его жизни нечто по­добное нынешним, конца века, событиям, он и тут оказался бы в первых рядах — в духе злого анекдота двадцатых годов: реставрация, на Красную площадь на белом коне въезжает победоносный генерал, навстречу ему из толпы бросается Алексей Николаевич Толстой и, всплеснув руками, восклицает: «Ваше превосходительство, что тут без вас было!!!»

Михаил Александрович и внешностью сильно походил на гроз­ного помещика из тех, что в пору так называемых контр-реформ кон­ца XIX века валом валили в земские начальники, чтобы вновь насла­диться властью над «распоясавшимся мужичьем». Говорят, он и сам побывал в этой должности и так был охоч до баб, что потом был вы­нужден одним из первых убраться вон из именья: мужики грозили с ним расправиться.