Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

А главное, как на острые углы, натыкался то на одно, то на дру­гое воспоминание.

Свернул было в Калошин, тут же попятился от суетливого «но­вого» Старого Арбата, но успел глянуть на огромный угловой серый дом (нынешнее пристанище «погорельцев» с Тверской — Дома акте­ра), где жила моя одноклассница Вера Сафьянова и откуда «забрали» ее родителей, отца — навсегда, мать — на долгие-долгие годы.

Пошел Малым Власьевским, улыбнулся зданию, где мы в млад­ших классах бывали у Нины Берковой. Много лет спустя встречу ее страшно постаревшей в Союзе Писателей, на Поварской, где она ра­ботала в «аппарате», а для души — или, может, заработка? — что-то «сочиняла», вроде бы — фантастику. Потом ее не стало.

На углу Большого Власьевского и Пречистенского еще дожива­ет — в мои школьные годы новехонький, кажется, цековский — дом, где та же юная компания, что у Берковой, могла резвиться в большой отдельной квартире (великая редкость по тем временам!), принадле­жавшей отцу Неи Зоркой. Вообще-то живую черноглазую девочку «окрестили» Энергией в духе эпохи, вскоре унесшей ее отца. Но так ее, помнится, никто не титуловал ни в школе, ни когда она стала из­вестным кинокритиком. Увы, Неи тоже нет на свете.

И каким же контрастом с зорковской квартирой была комната в классической коммуналке ближнего деревянного дома, где жили Лекнины: хмурый латыш, тоже «исчезнувший» в тридцатые, его оча­ровательная жена Нина Иосифовна, помнится, служившая машинис­ткой в легендарном Реввоенсовете, ее старенькая мать и сын Воло­дя, о котором уже упоминалось. Весной 1940 года он скоропостижно умер от дифтерита, и мы с Надей Вялковой (моей первой серьез­ной любовью) и Володей Васильевым довольно долго навещали эту дважды «обкраденную» судьбой семью.

Уж не знаю, насколько Нине Иосифовне с матерью были приятны эти визиты, быть может, только бередившие недавнее горе (лицезрей-ка нас, юных и здоровых...).

Вернувшись из армии, я уже один поднимался иногда по скри­пучей лестнице и хромал через кухню и длинный коридор, пока од­нажды, после значительного перерыва, вообще не обнаружил это­го давно обветшалого дома. Кажется, Нина Иосифовна, к которой я, по-моему, был несколько неравнодушен, в конце концов, к счастью, вышла замуж

Теперь на этом месте внушительный двор перед безвкусным, пре­тенциозным зданием «сталинской» архитектуры, отгороженный от переулка решеткой и воротами, которые объявление требует закры­вать, потому что — «Сквозит!».

И вот я опять в Староконюшенном, и один за другим миную дома Миши Добромыслова (впрочем, его подъезд выходил уже на Гага­ринский), Володи Еремеева, Иры Ольгиной.

Мишу мы потеряли из виду через несколько лет после войны. Во­лодя же, рано покинувший наш класс, с нее не вернулся, и не так дав­но я снимал для его сестры копию с групповой фотографии нашей так называемой «нулевки».

Но особенно помнится мне Ира с ее норовистым характером, ко­торый едва ли не стал и причиной ее гибели: неудачно выйдя замуж, за что-то оскорбилась на своего «избранника» и сделала слишком поздний аборт. В прошлом же и у нее была «типичная» для 30-х по­теря отца, работавшего в Министерстве здравоохранения, сам глава которого, старый большевик (сорокатрехлетний, кажется) тоже по­гиб.

Столь же мрачные истории разыгрывались в выстроенном слегка наискосок от нашей школы огромном сером здании для «высокопоставленных», где жили несколько девочек из так называемых «парал­лельных» (нашему) классов. В частности, осиротели тогда и дочери известного писателя Артема Веселого, автора романа «Россия, кро­вью умытая». Десятилетиями умывали, не могли уняться...

И не возвращаясь больше к шуриному дому, я ушел к бульварно­му кольцу Сивцевым-Вражком мимо то ли пустыря, то ли автостоян­ки на месте, где жил Лева Барам...

Словно на каком-то кладбище побывал.

ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР, 25

Осенью 1942-го я поступил в Литературный институт, не только обез­людевший после призыва или добровольного ухода в армию старшекур­сников, но и, по-видимому, в какой-то связи с этим вольно или неволь­но «понизивший планку» для приема, чтобы вконец не опустеть. Только этим объясняю я, что сам был принят с весьма слабыми стихами.

На курсе выделялись немногие: броская, острая на язык и с та­кими же броскими стихами Галина Шергова, впоследствии извест­ная журналистка (лет через десять мы встретимся с ней уже как со­трудники «Огонька») и Лена Николаевская, которая после одной из наших тогдашних поездок на заготовку дров написала об этом сти­хи, и в них была наперекор войне такая юная радость жизни, что с добрым любопытством слушал их язвительный Илья Сельвинский и расплывался во влюбленной улыбке Николай Асеев (оба руководили в институте творческими семинарами). Платон Набоков уже хлебнул солдатского лиха и писал об этом с некоторой бравадой:

Какие к черту там карельские березы!

К одной я финна пригвоздил штыком...

Появился на курсе, вернувшись после эвакуации в ставшую ныне столь печально знаменитой Елабугу, сын детской писательницы Саконской Саша Соколовский, бойкий и довольно самоуверенный, мимо­ходом сыпавший именами знакомых ему знаменитостей, в том числе и Марины Цветаевой. А вслед за ним Лидия Толстая, вскоре ставшая женой известного писателя Юрия Либединского, и Борис Гамеров.

Студентов в институте было мало, на творческих семинарах схо­дились учившиеся на разных курсах, и все быстро перезнакомились.

Среди «старожилов» оказался знакомый мне по шахматной сек­ции дома пионеров Евгений Ройтман. Впоследствии в эпоху так на­зываемой борьбы с космополитизмом его судьба сложилась трудно, и шахматное «прошлое» оказало Жене услугу, он печатался в спор­тивной прессе под псевдонимом.

Сорок лет спустя я приехал в один из писательских Домов твор­чества в Дубулты на Рижском Взморье и встретил там другого литинститутца, с которым бедовали в голодную зиму 1942-1943 года, добрейшего и наивнейшего Бориса Куняева, израненного в войну и осевшего в Риге. Он затащил меня в свою комнату, сокрушаясь, что нечем «отметить» встречу, и тут же рассказал, почему нечем.

В столовой его соседом стал пожилой хмурый человек, показав­шийся ему очень знакомым. Однако, когда Борис украдкой заглянул в заполненный тем бланк заказа, то увидел совершенно неизвестную фамилию — Ильин. И только когда сосед собрался уезжать, Куняев сказал ему, как он похож на однокашника, Ройтмана. «А это я и есть!» — последовало в ответ, после чего они, разумеется, выпили все, что у них было, хотя пьяницами были невеликими.

Чтобы и читатель познакомился с Женей Ройтманом-Ильиным, приведу его стихи, напечатанные в маленьком, выпущенном в Литинституте сборничке «Друзьям», который я получил уже в армии и который, потертый и помятый, каким-то чудом сохранился. Думаю, читатель легко поймет, что речь в этих стихах — о воздушной трево­ге во время фашистских налетов.