Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Мне грустно на тебя смотреть.

Какая боль, какая жалость...

В эти же трудные для меня месяцы сложились добрые отношения с преподававшим у нас известным лингвистом Александром Алек­сандровичем Реформатским, покорявшим живостью, юмором, спо­собностью откликнуться на все, чем мы жили, скажем, на только что появившийся пастернаковский цикл стихов «На ранних поездах».

Когда я ушел в армию, мы с А.А. даже переписывались, и в моих длинных посланиях он — быть может, из педагогических соображе­ний? — находил какие-то литературные достоинства (так, несколько строк о Петре І и России, как он уверял, понравились ему чуть ли не больше, нежели знаменитый роман Алексея Толстого!).

Нелегко мне было расставаться с домом на Тверском бульваре, с однокашниками, с тишиной библиотечных залов Ленинки и чи­тальни ВЦСПС, находившейся в Доме Союзов, где было потеплее. Характерна наивная жалоба в одном стихотворном письме:

Я не могу писать тебе

О том, что душу лихорадит:

Все эти месяцы — пробел

В моих студенческих тетрадях...

Я не могу писать о том,

Что голод книжный ненавистен,

Что шорохи иных листов

Я часто слышу в шуме листьев...

Начались другие, солдатские «университеты», куда суровее...

В июле 1945 года я вернулся из госпиталя.

Можно сказать — к разбитому корыту. Мать находилась в заключении; правда, была вскоре амнистирована. И без того небогатое существование вовсе поредело. Пенсия по инвалидности выглядела нищенской — 90 рублей в месяц, а когда я стал получать повышенную (Грибоедовскую) стипендию (400), ее уполовинили. Не­сколько же лет спустя, в 1951 году, я, как и многие другие, был сов­сем снят с инвалидности: достаточно, мол, получаемой зарплаты!

До того, как стать Грибоедовским стипендиатом, я вообще... не был восстановлен в своих студенческих правах! В ту пору институт возглав­лял один из «классиков» советской литературы — Федор Гладков, про­славившийся романом «Цемент». Человек совсем неплохой, но, увы, непомерных амбиций, пытавшийся тягаться с самим Горьким, он за­вел в институте свои порядки, порой граничившие с самодурством (на­пример, велел убрать портреты Маяковского и Шолохова). В частнос­ти, вместо того чтобы просто, как то надлежало, вновь зачислить в сту­денты вернувшихся с фронта, стал тому препятствовать: дескать, еще надо выяснить, достойны ли они учиться в «его» институте, и не новое ли это «потерянное поколение», наподобие того, о котором много писа­ла западно-европейская литература после первой мировой войны!

Пришлось мне поступать заново, — то есть предъявить свое «творчество», принести несколько стихов, которые урывками сочи­нялись в армии. Были они невысокого качества. Но не в этом дело: рецензировавший их поэт Сергей Обрадович, соратник Гладкова по «пролетарской» литературе 20-х годов, усмотрел в них упадочные мотивы, пессимизм. Не обошлось даже без прямой подтасовки или, в лучшем случае, небрежности. В одном из стихотворений шла речь об убитой снарядом на ленинградской улице девочке, у которой, ле­жащей на мостовой, «грудь приподнял ранца черный, плоский горб». Обрадович же писал, что это у меня, автора, в прошлом — «черный плоский горб солдатского ранца», — меж тем таковой амуниции у нас в помине не было, был вещевой мешок, в просторечии «сидор».

Возможно, волей-неволей Обрадович шел навстречу настроени­ям Гладкова («потерянное поколение»!). Много лет спустя я узнал, что столь же предвзято оценил он даже стихи прекрасного, но пре­следовавшегося чиновниками от литературы, в частности Влади­миром Ставским, поэта Дмитрия Кедрина незадолго до его гибели. Была, кстати, среди отрицательных отзывов о кедринских стихах и рецензия Е.Ф. Книпович.

На выручку мне пришел А.А. Реформатский, написавший запис­ку в Комитет по делам высшей школы профессору Михаилу Степа­новичу Григорьеву. В 20-х годах одну из его работ Реформатский жестоко раскритиковал, но в его порядочности не сомневался. И не ошибся: Михаил Степанович заступился и «внедрил» меня обратно в институт, воспользовавшись своим «сановным» положением (увы, через несколько лет какая-то семейная драма тяжело повлияла на его «карьеру», и я позже видел его сильно постаревшим и согбенным).

Принял во мне участие и друживший с Реформатским другой зна­менитый лингвист Григорий Осипович Винокур, живший по соседс­тву со мной на Арбате. Он устроил мне небольшой приработок в воз­главлявшейся им редакции Словаря языка Пушкина.

У старшей дочери Григория Осиповича Тани был роман с моим близким школьным приятелем, правда, ко времени моего возвраще­ния в Москву уже подходивший к концу и чуть было не закончив­шийся ее самоубийством. После этой злосчастной попытки мне ста­ло трудно бывать у Винокуров, о которых у меня сохранились самые добрые воспоминания.

Милую и смешную нотку в их семейную атмосферу вносила младшая дочь Надя, по домашнему прозвищу Чепчик. Она мечтала стать композитором и уже сочиняла оперу, где к общему веселью фи­гурировал «хор аспирантов». Оно и понятно: последних что в доме Винокуров, что в доме Реформатских перебывало немало. Ученые отдавали им много сил и времени, да и просто дружили со своими питомцами.

Григорий Осипович был — или, во всяком случае, казался мне —- более сдержанным и «академичным», хотя мог внезапно покинуть свой маленький кабинет и присоединиться к компании Таниных приятелей, подпевая им: «Не тревожь ты меня, не тревожь...» («но­ворожденная» тогда песня Исаковского).

Реформатский же вообще непрочь был поозоровать и припомнить песенку или стишок довольно фривольного содержания. А когда де­сятилетия спустя мы хоронили его на Востряковском кладбище (Ви­нокур умер вскоре после войны), то даже у могилы невольно улыб­нулись, когда его былая ученица припомнила полученную от «мэт­ра» в Татьянин день открытку:

Я сегодня встану рано,

Выпью водки, закушу...

— За которую Татьяну? —

Сам себя потом спрошу.

Особенно часто бывал я первым мирным летом в бедной и беза­лаберной, но родственной и близкой мне семье Стариковых, зани­мавшей большую, но, тем не менее, тесную для нее комнату в ма­леньком, да и носившем название Малый Каковинский, переулке близ, увы, уже исчезнувшего Новинского бульвара, от которого одно название осталось.

Здесь тоже бывало многолюдно: Катины подруги и приятели по школе дополнялись, а частично и оттеснялись новыми, университет­скими, свои друзья появились у Алеши, вскоре подоспели и Лелькины поклонники. Кто увлеченно предавался танцам под две-три заиг­ранные пластинки («О, Санта Лючия!» — сразу возникает в памяти вместе с шарканьем подошв по полу), кто довольствовался разгово­рами, смехом, легким флиртом.