Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Ты, Одиссей, счастливец и чудак!

Другими я сиренами разбужен:

Их голоса неизмеримо хуже —

Они зовут дежурить на чердак.

На чердаке же холод, грязь и мрак,

И позарез сонет на завтра нужен,

А, коченея в этой мрачной стуже,

Писать сонет — поверьте — не пустяк.

Но если ты мечтаешь быть поэтом,

Не жалуйся, что здорово продрог,

Что ночь длинна, что сложен строй сонета

И не ищи конца своих тревог

В отбое или нежности рассвета,

Бредя неразберихою дорог...

В конце сорок второго года в институт стал захаживать находив­шийся в Москве после ранения Семен Гудзенко, один из того круга поэтической молодежи, которая группировалась вокруг знаменитого ИФЛИ — Института философии, литературы и истории (позже слив­шегося с университетом) и нашего Литературного.

Тогда я впервые услышал ставшее знаменитым гудзенковское «Когда на смерть идут — поют...», которое он прочел, предваритель­но стукнув об пол палкой, на которую еще опирался.

Семен особенно сдружился с Ройтманом и Шерговой, но и вооб­ще бывал на всяких наших сборищах. Помню его вместе с красивой девушкой на вечеринке у вернувшегося по ранению начинающего прозаика Николая Евдокимова, а потом у Лидии Толстой. В ее квар­тире в переулке возле Тверской обсуждались стихи хозяйки, и всту­пительное слово сделал Саша Соколовский, начав «чеканной» фор­мулой: «Лидия Толстая — поэт. И поэт — хороший». Гудзенко же высмеял эту мальчишескую категоричность и довольно беспощадно исчислил все населявшие стихи Толстой штампы, хотя и благосклон­но отметил кое-какие строки — например, о любовном свидании:

...Лампа, спрятавшись в углу,

Своим зеленоватым глазом

Дивится счастью моему.

Вспомните эти строки, если будете читать книгу воспоминаний Лидии Либединской «Зеленая лампа»!

По-разному сложились судьбы тогдашних студентов. Подчеркну­то, даже как-то чрезмерно, слащаво любезный, не без фатовства оде­вавшийся Аркадий Белинков писал тогда очень усложненные стихи, и Сельвинский с добродушной усмешкой слушал, как Аркадий, по­лучивший, как и все участники семинара, задание написать стихи... о сборе грибов, патетически декламировал:

И было серо, сыро, рано

И пахло — женскими плечами.

Все засмеялись, а Сельвинский аж головой покрутил.

Впоследствии, когда меня уже мобилизовали, Белинков устроил у себя дома (почти в двух шагах от института) чтение своего рома­на. Учившийся вместе с ним Владимир Саппак, впоследствии талан­тливейший театральный критик, участвовавший в создании театра «Современник» и успевший до своей ранней (1961) кончины написать одну из первых книг о «голубом экране» («Телевидение и мы»), рассказывал позже, что прочитанное Белинковым воспринималось как сочинение, как тогда выражались, «внутреннего эмигранта».

Вскоре автор был арестован, а одновременно с ним — Георгий Ингал, писавший роман о Клоде Дебюсси, и наш однокурсник Боря Гамеров, призванный в армию несколькими месяцами раньше меня, но быстро вернувшийся по ранению. Весной 1946 года дошла глухая весть о смерти Ингала. Впоследствии же и он, и Гамеров были доб­ром помянуты их «однолагерником» Александром Солженицыным в «Архипелаге Гулаг».

Белинков же на какой-то стадии следствия оказался в одной ка­мере с венгерским поэтом Анталом Гидашем, арестованным еще в конце 30-х годов, зятем известного коммунистического деятеля Бела Куна, тогда же расстрелянного. Гидаш был убежденным коммунис­том, лишь затем прошедшим долгий и мучительный путь разоча­рования. И сокамерники весьма друг другу не понравились. Антал Францевич, благодаря настойчивым хлопотам жены Агнессы, ра­нее тоже сосланной, как и ее мать, и заступничеству Фадеева с Сур­ковым, был вскоре освобожден. Белинков же вернулся лишь в пору хрущевской оттепели, больной и страшно изменившийся.

Я даже не сразу узнал его при встрече в малеевском Доме твор­чества. Когда вышла его отличная книга о Юрии Тынянове, он при­слал ее мне с надписью, в которой, на мой взгляд, было больше его вышеупомянутой сугубой любезности, нежели истинного чувства; возможно, впрочем, тут сказалась и ностальгия по тем давним вре­менам, когда он легко взбегал по институтским лестницам, а не одо­левал с одышкой каждую ступеньку.

Его первая книга прошла в печать, хотя и не без труда, — он су­мел очаровать влиятельного тогда критика — Евгению Федоровну Книпович, человека сложной биографии: в молодости близкая Блока, она затем пребывала в теснейших взаимоотношениях не только с Фадеевым и Тихоновым, но и с такой отвратительной личностью, как директор издательства «Советский писатель» Лесючевский. Из­устный остроумец Зиновий Паперный не преминул запечатлеть эту эволюцию: «...Блока нет, общаться не с кем, и Женя дружит с Лесючевским».

Новая же белинковская книга, посвященная Олеше, увидела свет только «далеко от Москвы», если воспользоваться названием рома­на Василия Ажаева, — в одном из сибирских журналов и все равно вызвала скандал.

Вскоре, отправившись с женой в туристическую поездку, Арка­дий сумел перебраться из Югославии в Италию и стал невозвращен­цем. Умер после автомобильной катастрофы — случайной ли, Бог весть...

Вспоминая студенческие годы, думаю: не спас ли нас с Борисом Куняевым уход в армию от участи вышеупомянутых однокашников?

И памятные гудзенковские строки кажутся говорящими уже не толь­ко о фронтовых событиях:

Снег минами изрыт вокруг

И почернел от гари минной.

Разрыв! — И умирает друг.

И значит, — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед...

«Разрывы» раздавались и в кругу других моих знакомых. Еще в начале 1942-го был арестован работавший в Радиокомитете Влади­мир Адамович Федорак, муж гимназической подруги моей матери— Нины Анатольевны Герман, актрисы и режиссера детского радиове­щания. Несколько месяцев все мы томились неизвестностью, ходи­ли сначала в тюрьму на улице Матросская тишина, потом в Бутырки, пока однажды, сделав очередную передачу, не получили не сразу нами понятый, но потом вселивший некоторую надежду ответ: «Все получил в порядке». И действительно, вскорости Владимира Адамо­вича выпустили. По тем временам он вроде бы отделался легким ис­пугом, но кто знает, насколько происшедшее сократило его жизнь!

Те месяцы, которые я успел провести в институте, были полны чувствительных ударов по моему «авторскому» самолюбию. И на семинаре Сельвинского, и у Асеева вирши мои были жесточайшим образом раскритикованы. И справедливо!

Свет не без добрых людей: во время этого страшного разгрома тихо сидевший среди семинаристов военный вдруг сказал: «А мне понравились вот эти строки: «... Стояли леса, воды набравшие в рот»! Это был недавний наш студент Федор Траубе-Курбатов, «гостивший» в институте и вскоре погибший на фронте. Видимо, он привнес в мои немудреные строки свою собственную память разведчика — о настороженной лесной тишине и пронизывающей сырости... Наверное, я не мог скрыть своей растерянности, если среди новогод­них шуток были и переадресованные мне Набоковым известные есе­нинские строки: