Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Возвращаюсь к Стеклову.

Случались у нас с ним и жаркие споры, когда Алеша, уже тогда много ездивший по стране с геологическими партиями и видевший все не замутненными пропагандой глазами, с ироническим соболез­нованием слушал наши оптимистические рассуждения, базировав­шиеся на «печатных источниках». Потом, при воспоминании об этих спорах, мне было мучительно стыдно.

Однажды Алеша пришел к нам вроде бы совершенно спокойный, с улыбкой выслушал какие-то наши новости и вдруг сказал: «Хлоп­цы, вчера умер папа...». Мы обомлели, а он уронил голову на стол и заплакал.

Сам он умер так же внезапно, 14 июня 1967 года и теперь лежит рядом с отцом на Даниловском кладбище. Умер всего лишь 44-летним, на самом взлете своей научной карьеры. Его кандидатская дис­сертация была написана на столь высоком уровне, что вскоре же была «перезащищена» уже как докторская, обозначившая, по всеоб­щему мнению, новый этап в науке и ставшая настольной книгой для зоологов и палеонтологов.

«Глубоко привлекательной, — говорилось в печатном некроло­ге, — была сама личность А.А. Стеклова, воплощавшего в себе луч­шие черты русской интеллигенции с ее высокой личной и обще­ственной моралью, разнообразием интересов и познаний».

Это не пустые дежурные слова, а чистая правда, проявлявшаяся в самом непосредственном, обыденном общении с ним в течение всех двадцати лет нашей дружбы, так рано и горько оборвавшейся.

Вновь же возвращаясь к нашей жизни на рубеже 40-50-х годов минувшего века, должен сказать, что с благодарностью вспоминаю стойкость и мужество Лиды в пору, когда мне лишь с грехом пополам удавалось играть роль «добытчика» и «кормильца» семьи и крайне медленно «повышать ее благосостояние».

Определенный сдвиг в этом направлении произошел лишь тогда, когда в 1948 году я «по наводке» все того же Реформатского, не раз выручавшего нас в трудные минуты (например, когда у меня однаж­ды украли хлебные карточки), стал внештатным лектором в Библиотеке-музее Маяковского, находившемся тогда в Гендриковом пере­улке.

Непосредственно же в музей устраивала меня жена Александра Александровича, Надежда Васильевна, ведавшая там научной час­тью. С ней мы потом оставались в самых дружеских отношениях до конца ее дней.

Нас, молодых сотрудников, было четверо: Валя Гольдштейн (Ли­дина однокурсница) Савелий Гринберг (которого все почему-то зва­ли Шурой), Наташа Крымова и аз, грешный. Правда, Наташа, блес­нув артистической декламацией раннего Маяковского, восхитившей Надежду Васильевну, промелькнула в музейной жизни метеором: ее решительно перетянули ГИТИС и — бурный роман с будущим му­жем и знаменитым режиссером Анатолием Эфросом. Впоследствии она не только разделяла его трудную судьбу, гонения, вынужденный уход из одного театра за другим, но стала видным театральным кри­тиком, автором множества статей, книг, телевизионных передач.

Валя Гольдштейн и Шура Гринберг испытали все неприятнос­ти, связанные с пресловутым пятым пунктом анкеты («националь­ность») в пору так называемой борьбы с буржуазным космополитиз­мом, да и в последующие годы. Явно подававшая надежды как «маяковед», Валя, однако, чувствовала себя неуверенно. Когда я однажды посетовал, что жена из-за ребенка никак не может устроиться на ра­боту, то получил от Вали неожиданно злой и резкий ответ, что она многое бы отдала за то, чтобы иметь такую фамилию, как Лида (то есть русскую, а не еврейскую).

Когда почти через десять лет, работая в журнале «Юность», я пы­тался привлечь ее как автора, у меня возникло ощущение, что за эти годы она как-то потеряла себя. Много позже говорили, что она подалась в экстрасенсы.

Что касается Шуры, он держался спокойно, но замкнуто, а впос­ледствии уехал в Израиль, где стал довольно известным поэтом.

В самом музее обстановка тогда была сравнительно мирной, во многом благодаря Реформатской и директору — старой большевичке (и дочери царского генерала!) Агнии Семеновне Езерской, умной и простодушной, искренней и горячей поклоннице Маяковского.

Агния Семеновна относилась ко мне очень хорошо и даже взяла несколько месяцев на работу Лиду. Той в музее понравилось, и она, быть может, там и прижилась бы, если бы вскоре одна из ее однокурсниц и подруга Светлана Боярская, уже работавшая в Детгизе (издательстве детской литературы), не устроила туда и ее, почти одновременно с тем, как я после окончания Литинститута оказался в редакции «Огонька», о чем речь впереди.

Почти по знаменитой сталинской формуле нам «жить стало лучше, жить стало веселее» — в первую очередь в материальном отношении, тем более, что я уже относительно регулярно публиковал рецензии.

Но тут-то и дала трещину наша семейная жизнь (не впору ли тут припомнить «теорию» Сергея Львова?)

Сказались, конечно, напряжение и усталость предыдущих лет, усугубившиеся тем, что на наше иждивение перешел мой сводный брат Алик, находившийся в пресловутом трудном переходном воз­расте и отнюдь не жаловавший ни меня, ни Лиду.

Она же после нескольких лет, проведенных дома, очутилась в большом тогда издательстве, в пестрой компании сотрудников и со­трудниц, множества авторов, художников-иллюстраторов, консуль­тантов, рецензентов. Ей было двадцать семь, она была, как однажды выразился об одной своей приятельнице Михаил Светлов, отнюдь не жаба, начитана, умна и — вновь после упомянутого сиденья — оживлена и весела.

Думается, она несколько досадовала и на мой недостаточно быс­трый «подъем в гору». Вокруг были совсем иные примеры, мелька­ли люди, вызывавшие явный интерес, ярко талантливые, а часто уже совершенно сложившиеся, завоевавшие определенное положение, твердо стоявшие на ногах.

Года три спустя «добрые люди» довели до моего сведения, что у Лиды роман с известным художником Евгением Михайловичем Ре­чевым. Я пережил это тяжело, хотя и сам был не без греха.

Давно ощутив нараставший холодок в наших отношениях, я не устоял ни от легкого флирта в стенах собственной «огоньковской» редакции, ни от более серьезного романа с женщиной из литератур­ных кругов. Она была значительно старше меня и не очень счастлива в браке. Думая об этом своем увлечении, я вспоминаю стихи Ярос­лава Смелякова:

Вам не случалось ли влюбляться, —

Мне просто грустно, если нет, —

Когда вам было чуть не двадцать,

А ей почти что сорок лет?

А если уж такое было,

Ты ни за что не позабыл,

Как, торопясь, она любила

И ты без памяти любил.

Правда, я был уже постарше, да и ей перевалило за сорок, но в ос­тальном все происходило именно так. Весть о Лидином увлечении катастрофически ускорила завершение моей любовной истории, тя­жело пережитое «героиней» этого романа, к которой я всю оставшу­юся жизнь относился чисто «по-смеляковски», хотя уже «издалека». Напоминаю, что его стихи заканчиваются описанием встречи с бы­лой возлюбленной десятилетия спустя: