Бронислава Орса-Койдановская - Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

— Ну, товарищ Калинин, что новенького написали?

И при этом поглядывал с усмешечкой: то ли слегка, по-дружески иронизировал, то ли хотел ободрить нового сотрудника: старайся, дескать, из тебя, может быть, еще толк выйдет!

Самым трудным препятствием в деле издания большевистской печати было хроническое безденежье.

В начале войны, когда мы собирались выпустить первый листок, весь наш денежный «фонд», как иронически именовал его Владимир Ильич, состоял из 160 франков (60 рублей). Позднее, в октябре 1915 года, когда уже были восстановлены связи с Россией и наши заграничные группы, по словам Надежды Константиновны, «выворачивались всячески, чтобы достать денег», все же в нашей кассе насчитывалось лишь 257 франков 71 сантим (96 рублей с копейками). При этом еще не было оплачено издание брошюры «Социализм и война» и двойного номера «Социал-демократа». Надежда Константиновна писала с горечью 6 (19) октября 1915 года, что приходится высчитывать каждый грош.

Сам Владимир Ильич с большой виртуозностью «высчитывал гроши». С карандашом в руке Владимир Ильич вычислял, сколько букв самого мелкого шрифта влезет в номер, и очень огорчался, если не весь материал удавалось набрать петитом. Поля оставлялись крохотные, и сам Владимир Ильич позаботился, чтобы заголовок занял как можно меньше места. Благодаря этим ухищрениям можно было втиснуть в номер до 40 тысяч знаков».

Имея один на двоих чемоданчик, Ленин и Крупская пользовались по сравнению с другими революционерами одним небольшим преимуществом: могли поехать в другой, совершенно незнакомый город, чтобы поработать в библиотеке, да так и не вернуться обратно, остаться там жить.

Так случилось, когда они в 1916 году посетили Цюрих.

Смешно и грустно читать воспоминания Крупской о том, что они поселились в доме с вонючим двором только потому, что хозяева здесь были «революционно настроены».

Думается, вполне возможно, что была и еще одна причина остаться в этом районе. Здесь Ленин и Крупская чувствовали себя «в своей тарелке». Здесь кофе давали в чашках с отбитыми ручками, здесь тоже подолгу не меняли постельное белье и не сильно заботились о своей одежде.

Правда, причина этому была вполне подходящая: в этом районе жили бедные люди, которые деньги зарабатывали тяжелым трудом. Да плюс еще проститутки, да искали себе ночлег бездомные. Одним словом, цюрихское «дно».

Обитать на нем для Ленина становилось нормальным, естественным состоянием.

Глупо, когда кухарка пытается править государством. Но так же глупо и смешно, когда образованный человек, заразившись сомнительными идеями, в итоге погружается в грязь, вонь, превращается в кухарку с вечно грязными рукам.

И вряд ли это можно объяснить лишь его постоянной занятостью да расхлябанностью и бесхозяйственностью его жены.

Впрочем, обратимся к самой Крупской:

«С января 1916 г. Владимир Ильич взялся за писание брошюры об империализме для книгоиздательства «Парус». Этому вопросу Ильич придавал громадное значение, считая, что настоящей глубокой оценки происходящей войны нельзя дать, не выяснив до конца сущности империализма как с его экономической, так и политической стороны. Поэтому он охотно взялся за эту работу. В половине февраля Ильичу понадобилось поработать в цюрихских библиотеках, и мы поехали туда на пару недель, а потом все откладывали да откладывали свое возвращение в Берн, да так и остались жить в Цюрихе, который был поживее Берна. В Цюрихе было много иностранной революционно настроенной молодежи, была рабочая публика, социал-демократическая партия была более лево настроена и как-то меньше чувствовался дух мещанства.

Пошли нанимать комнату. Зашли к некоей фрау Прелог, скорее напоминавшей жительницу Вены, чем швейцарку, что объяснялось тем, что она долго служила поварихой в какой-то венской гостинице. Устроились было мы у ней, но на другой день выяснилось, что возвращается прежний жилец. Ему кто-то пробил голову, и он лежал в больнице, а теперь выздоровел. Фрау Прелог попросила нас найти себе другую комнату, но предложила нам приходить к ней кормиться за довольно дешевую плату. Мы кормились, должно быть, там месяца два; кормили нас просто, но сытно. Ильичу нравилось, что все было просто, что кофе давали в чашке с отбитой ручкой, что кормились в кухне, что разговоры были простые — не о еде, не о том, что столько-то картошек надо класть в такой-то суп, а о делах, интересовавших столовников фрау Прелог. Правда, их было не очень много и они часто менялись. Очень скоро мы почувствовали, что попали в очень своеобразную среду, в самое что ни на есть цюрихское «дно». Одно время обедала у Прелог какая-то проститутка, которая, не скрываючи, говорила о своей профессии, но которую гораздо больше, чем ее профессия, занимало то здоровье ее матери, то какую работу найдет ее сестра. Столовалась несколько дней какая-то сиделка, стали появляться еще какие-то столовники. Жилец фрау Прелог больше помалкивал, но из отдельных фраз явствовало, что это тип почти что уголовный. Нас никто не стеснялся, и, надо сказать, в разговорах этой публики было гораздо более человеческого, живого, чем в чинных столовых какого-нибудь приличного отеля, где собирались состоятельные люди.

Я торопила Ильича перейти на домашний стол, ибо публика была такая, что легко можно было влипнуть в какую-нибудь дикую историю. Все же некоторые черты цюрихского «дна» были небезынтересны…

Когда мы потом в России смотрели с Ильичем постановку «На дне» Горького в Художественном театре — а Владимиру Ильичу очень хотелось посмотреть эту пьесу, — ему ужасно не понравилась «театральность» постановки, отсутствие тех бытовых мелочей, которые, как говорится, «делают музыку», рисуют обстановку во всей ее конкретности.

Потом все время, встречаясь на улице с фрау Прелог, Ильич всегда ее дружески приветствовал. А встречались мы с ней хронически, ибо поселились неподалеку, в узком переулочке, в семье сапожника Каммерера. Комната была не очень целесообразная. Старый мрачный дом, стройки чуть ли не XVI века, двор вонючий. Можно было за те же деньги получить гораздо лучшую комнату, но мы дорожили хозяевами. Семья была рабочая, они были революционно настроены, осуждали империалистскую войну. Квартира была поистине интернациональная: в двух комнатах жили хозяева, в одной — жена немецкого солдата-булочника с детьми, в другой — какой-то итальянец, в третьей — австрийские актеры с изумительной рыжей кошкой, в четвертой — мы, россияне. Никаким шовинизмом не пахло, и однажды, когда около газовой плиты собрался целый женский интернационал, фрау Каммерер возмущенно воскликнула: «Солдатам нужно обратить оружие против своих правительств!» После этого Ильич и слышать не хотел о том, чтобы менять комнату. От фрау Каммерер я многому научилась: как дешево, с минимальной затратой времени сытно варить обед и ужин. Училась и другому. Однажды в газетах было объявлено, что Швейцария испытывает затруднение во ввозе мяса, и потому правительство обращается к гражданам с призывом два раза в неделю не потреблять мяса. Мясные лавки продолжали торговать в «постные» дни. Я закупила к обеду мясо, как всегда, и, стоя у газовки, стала расспрашивать фрау Каммерер, как же проверяют, выполняют ли граждане призыв, — контролеры, что ли, какие по домам ходят? «Зачем же проверять? — удивилась фрау Каммерер. — Раз опубликовано, что существуют затруднения, какой же рабочий человек станет есть мясо в «постные» дни, разве буржуй какой?» И, видя мое смущение, она мягко добавила: «К иностранцам это не относится». Этот пролетарский сознательный подход чрезвычайно пленил Ильича…