Хелен Творков - Навстречу миру [litres]

Во время своего визита в Нью-Йорк я видел объявления на вокзале: «УВИДЕЛ ЧТО-ТО – СООБЩИ». Оно призывает пассажиров быть бдительными и обращать внимание на подозрительных людей, например, таких как я, которые без цели слоняются по вокзалу. Впрочем, в Варанаси я был одним из многих. Но я видел: где бы мы ни находились, мы всегда претерпеваем физические изменения, которые происходят мгновение за мгновением. Мы каждый день пересекаем разные миры омрачений и имеем дело с непрерывными, бесконечными изменениями в нашей повседневной жизни и в окружающей среде. Погода меняется, наши умы меняются, наши тела меняются. Мы меняем работы, дома, страны. Принять непостоянство на интеллектуальном уровне – легко. Но кажется, нам не хватает понимания, как использовать эту информацию, как применить ее, чтобы сделать свою жизнь и жизнь других более насыщенной и благополучной. Покинув дом, никому не сказав, куда я направляюсь и планируя жить на улице, я подтверждал истину о непостоянстве и также собирался воспользоваться преимуществами, которые она дает. Я не хотел застрять в своей идентичности Мингьюра Ринпоче. И не собирался этого делать. Вот чего я не понимаю: что тянет меня назад прямо сейчас. Как мы заблуждаемся, думая, что наши привычки обещают комфорт, хотя на самом деле они работают против нас. Основываясь на собственном опыте, я утверждаю, что сопротивление переменам создает конфликт с реальностью, и это рождает в уме извечное неудовлетворение.

КАК МЫ ЗАБЛУЖДАЕМСЯ, ДУМАЯ, ЧТО НАШИ ПРИВЫЧКИ ОБЕЩАЮТ КОМФОРТ, ХОТЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ОНИ РАБОТАЮТ ПРОТИВ НАС

Я ожидал, что леса и деревенские площади заменят храмы, и изображения Будд, и священные тексты монастырской жизни; что другие пассажиры станут моей сангхой – моими друзьями на пути; что этот вокзал станет моей комнатой для медитаций; что путешественники, бегущие во всех направлениях, станут живым проявлением каменных бодхисаттв из храма Махабодхи. Но в тот момент мне хотелось заглянуть в калейдоскоп своих грез и встряхнуть сложившуюся там картинку, потому что я не воспринимал окружающее как мир будд. Я не видел, что каждый присутствующий здесь обладал природой будды – врожденной способностью к мудрости и состраданию – ровно в той же степени, в какой ею обладал я.

К полудню я начал испытывать голод. Еда – это значит рис и дал. Неважно, что еще я ел – без этого блюда я не наедался. Прошло уже полтора дня, как я последний раз пробовал рис и дал. Я оглянулся и увидел мужчину, с которым разговаривал накануне. Спросил его, где можно поесть риса с далом. Он указал мне на ларек за пределами вокзала. Я спросил его, где он сам будет обедать. Мужчина объяснил, что у него нет денег и что они приготовят себе рис сами. И я сказал ему: «Сегодня я угощу вас и вашу семью обедом» . Они собрали свои пожитки, и мы впятером отправились к тому ларьку и насладились едой. Потом вместе вернулись на каменный пол.

Состояния ума продолжали сменять друг друга. Как и в поезде, за моментами спокойствия следовали отторжение, неприязнь и суждение. Потом постепенно главным объектом, вызывающим раздражение, стал звук, в частности объявления, в которых выкрикивались номера путей.

Я вспомнил ученика из Восточной Европы, крупного парня, который возвышался надо мной. Он был немного угрюмым, но никогда – грубым. Его привлекала интеллектуальная строгость тибетского буддизма, но, по его словам, для него эта традиция была слишком культурно обусловлена и религиозна – это слово он произносил с особым презрением. Что больше всего раздражало его, так это молитвы, которые предваряли каждую сессию практики. «Я просто хочу сесть и медитировать» , – жаловался он.

«Отлично , – сказал я ему. – Нет проблем. Так и делай» .

Он попытался так поступить во время нашего групповой практики, но не смог, потому что в комнате было слишком шумно.

Я предложил ему выполнять медитацию на звуке.

Он попробовал, но и ее не смог практиковать, потому что его слишком раздражал звук пропеваемых молитв.

Я предложил ему спросить себя: «Где начинается это раздражение?»

Он понял, что его ум так сильно привязался к отторжению, что, когда он входит в зал для медитации, в нем уже нет места для чего-то другого.

Где началось мое раздражение?

Каждый час, который я проводил, планируя этот ретрит, наполнял меня радостью. Я чувствовал глубокую уверенность. В какие-то моменты я даже боялся, что в порыве воодушевления разболтаю свой секрет, особенно когда был с Цокньи Ринпоче. Из всех моих братьев он ближе всего мне по возрасту, и я рассказывал ему о своей жизни больше, чем кому-либо еще.

Когда я вышел за ворота Тергара, это так сильно подействовало на меня – как шок, как молния, мгновенно поразившая обезьяний ум, – что на минуту вся болтовня, все концептуальные комментарии резко прекратились. Прервались. И это чувство оказалось прекрасным. Ум за пределами слов, за пределами концепций. Озаряющий, яркий. Но потом не приехало такси, я поскользнулся в грязи и испугался, что меня увидят, у меня не было помощника… Нет, раздражение началось не так. Это слишком простое объяснение. Я знал, что я – не ярлык «ринпоче» или какого-то другого титула. Но я думал, что эти иллюзорные реальности можно легко отбросить. В конце концов, они всего лишь представления, ничего больше. Они – пустотные концепции. Они не существуют на самом деле. Они – не часть моего истинного «я». Я подозревал, что эти идентичности могут жить во мне даже глубже, чем я распознавал их в рутине своих дней, но не представлял, до какой степени они освоились в моем теле. Поскольку они – вымышленные, составные, не неотъемлемые, их можно было преобразовать, но для этого требовалось больше усилий, больше времени и больше терпения, чем я мог предположить. Их действия нельзя остановить силой воли. С таким же успехом мы могли бы сказать: «Я пустотен, еда пустотна, голод пустотен» , и потом умереть от голода, никому не принеся пользы.

Сидя на полу вокзала, я знал: раз эти ощущения так сильно меня беспокоят, значит, я неправильно воспринимаю самого себя. Так всегда действует страдание – наше ошибочное восприятие превращает нас в мишень. Я вспомнил, как в Юго-Восточной Азии наблюдал за людьми в парках, которые упражнялись в боевом искусстве тайцзи. Я смотрел на них, пораженный тем, что защита строилась на подвижности, а не на сопротивлении. Если вы мастер тайцзи, то удару соперника просто некуда приземлиться. То же верно и для мастера ума. Чем жестче наше чувство «я», тем проще стрелам попасть в нас. В кого попадают эти стрелы? Кого раздражают эти громкие звуки? Кто же еще, кроме высокого ламы с безупречными манерами, испытывает отвращение от запаха переполненных нечистотами туалетов и немытых человеческих тел? Жаль, что я не мог смотреть на этих нищих с той же любовью и уважением, которые испытываю к своим ученикам… но эти люди не обожают меня, они не кланяются передо мной и не уважают меня.