Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

В начале ужина он напустил на себя суровый вид, описывая мне свое ремесло, но я чувствовал, что он говорил все это для проформы. К несчастью для него, я задал ему правильные вопросы, и он быстро понял, что я совсем не таков, как мои родители.

За десертом он уже ничего не изображал и завелся, позволив прорваться наружу своей страсти. Если вначале он играл на моих нервах, то потом исполнял исключительно Вагнера. Франсуа уже не мог его остановить, мама кривилась, а я был на седьмом небе.

Уходя, Патрик бросил мне:

– В следующие выходные мы снимаем короткий метр. Ты можешь прийти взглянуть, тем более что нам потребуется рабочая сила.

– А что значит короткий метр? – наивно спросил я.

– Короткометражка. Короткий фильм продолжительностью менее десяти минут. Это бесплатная работа, – ответил он.

Мне только что преподали мой первый урок в сфере кино.

В следующие дни эйфория поутихла, так как мама изводила меня бесконечными разговорами о том, как интересно учиться в школе, в то время как Франсуа изничтожал репутацию своего друга.

– Патрик – мой друг, но он сумасшедший. К тому же он наркоман, а кино занимается лишь потому, что у него очень богатый отец.

Мне трудно себе представить, что бы он говорил о Патрике, будь тот его врагом.

Что касается матери, то, если бы у школы было столько достоинств, с чего бы она ее бросила в пятнадцать лет? Ни один из их доводов не возымел своего действия и не заставил меня забыть огонек, что светился во взгляде Патрика.

Я решил пойти на съемки и составить собственное суждение. «И да пребудет с тобой Сила!» – шепнул мне Оби-Ван Кеноби.

В субботу я встал в 7 утра, чтобы попасть на поезд, который отправлялся в 8:30. На улице лило как из ведра, и я знал, что мне придется изрядно помучиться, прежде чем кто-нибудь удосужится отвезти меня на вокзал. А потому колебался и встал отнюдь не сразу. Первую попытку я предпринял в спальне матери, и Франсуа зарычал, как медведь, которого потревожили во время зимней спячки. О поезде в 8:30 пришлось забыть. Мой энтузиазм был уже на исходе, но перспектива провести уикенд запертым в четырех стенах с этой псевдо-семейкой меня тоже не вдохновляла. Тогда я позвонил Николь Блашер, нашим бывшим соседям в Лезиньи, которые переехали вслед за нами и жили теперь в двух километрах от нас. Николь как раз собиралась в то утро в город, и она согласилась меня подбросить. Я успел на 10-часовой поезд. По приезде в Париж я спустился в метро и вышел на станции «Монпарнасс – Бьенвеню». Небо было все еще свинцовым, а воздух довольно холодным для ноября. На клочке бумаги у меня был записан адрес. Добравшись до места, я ничего не увидел, кроме двух белых грузовиков, припаркованных один за другим. На боках у них было написано: «Транспалюкс».

Задняя дверца первого грузовика была открыта, и я увидел огромный кинопроектор. Я подошел к двум беседовавшим рабочим с сигаретами в зубах.

– Извините, где тут съемки? – вежливо спросил я.

Один из них посмотрел на меня взглядом новорожденного ягненка. Любой новичок уже и сам бы сообразил, но я был не новичком, а пока еще экскурсантом.

– Иди вдоль кабеля! – ответил он с парижским акцентом.

Я поблагодарил его и только тут заметил толстые кабели, шедшие от генератора и терявшиеся в глубине здания.

Кабели тянулись вдоль всего коридора. Чем дальше я шел, тем больше было света, тепла и шума. Узкий проход. Кабель. Свет в конце коридора. Я двигался навстречу своему рождению. В конце концов я вышел во двор, который ослепил меня светом. Четыре десятикилограммовых прожектора стояли под навесом средневековой мастерской. Обутый в сабо скрипичный мастер был занят работой.

Тут же молча копошились, как трудолюбивые муравьи, человек двадцать рабочих из съемочной группы. Жара была сильнейшая, как в разгар лета.

Я прислонился к стене, чтобы не мешать. Патрик Гранперре издали помахал мне рукой. Он стоял за камерой, обсуждая что-то с режиссером, на котором была ковбойская шляпа. Главный оператор расхаживал по съемочной площадке со своей камерой. Осветитель закреплял фильтры с помощью бельевых прищепок, в то время как дольщик сыпал тальк на рельсы операторской тележки.

Я жадно впитывал все эти картинки, совершенно новые для меня. Вдруг, по команде первого ассистента режиссера, все заняли свои места.

– Мотор, начали, – сказал ассистент.

– Снимаем, – отозвался Патрик из-за камеры.

– Запись пошла, – эхом ответил звукооператор.

Ассистент режиссера встал перед старым актером и назвал цифры, написанные мелом на хлопушке:

– Четырнадцать дробь два. Пятый. – Он хлопнул и исчез.

Стало тихо. Время словно остановилось, актер закрыл глаза. Даже мухи не летали. Тогда режиссер, устроившийся за своим контрольным экраном, едва слышно бросил: «Мотор!» Старый актер тут же глубоко вздохнул и вытянул вперед дрожащие руки. Он молил небо, проклинал землю, а его лицо, исполненное отчаяния, было залито слезами.

Я замер у стены, разинув рот. У меня было единственное желание: прийти на помощь этому несчастному, но никто даже не пошевелился, кроме оператора, который медленно толкал свою тележку, и ассистента звукооператора, который следовал за ним.

Сам того не сознавая, я тоже заплакал. Шок был слишком велик.

– Снято! – крикнул режиссер.

Старый актер устало рухнул на свое место, в то время как технические специалисты возобновили свою обычную работу. Режиссер скорчил гримасу, давая актеру понять, что он мог бы сыграть получше. Тот кивнул. Похоже, он был с ним согласен. И в тот момент я все понял. Я оказался на другой планете, в параллельном мире. Мире, в котором старый актер ручьями лил слезы, а рабочие бесплатно вкалывали, и все они улыбались и помогали друг другу. Это происходило лишь по одной причине и ради одного общего дела: ради фильма, который вскоре все смогут посмотреть и получить от этого удовольствие.

Я был покорен этим всеобщим великодушием. Творить – чтобы отдавать, – ни с чем не считаясь. Это почти подпадало под определение любви.

Ко мне подошла, широко улыбаясь, девушка из съемочной группы.

– Как тебя зовут? – шепотом спросила она.

– Люк, – ответил я, боясь, что сейчас она задаст мне какой-нибудь технический вопрос.

– Ты пришел посмотреть на съемки?

– Да.

– А можешь мне помочь? Надо перетащить все эти ящики на другую сторону двора, потому что они попадают в следующий план, – любезно попросила она.

Я ничего не понял из того, что она сказала, кроме слова «помочь».

Она тут же указала на ящики, которые надо было перенести. Вон те. Не эти. Я лавировал между членами съемочной группы, которые были заняты своей работой.

Настоящий муравьиный балет. Через несколько минут обратный план был настроен, и ассистент вновь дал команду «мотор». Я прижался к другой стене и с восторгом на все это смотрел. Никто не спросил меня, ни откуда я взялся, ни чем прежде занимался, ни сколько мне лет, ни о моей религиозной принадлежности, ни есть ли у меня паспорт. У меня только уточнили, пришел ли я сюда ради фильма. Ничто другое здесь не имело значения, и только ради этого они готовы были чем-то жертвовать. Кино было божеством, и все, кто здесь был, ему служили – до самой смерти.