Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

У меня создалось впечатление, что я обрел свою религию и впервые в жизни влюбился.

План следовал за планом, а время не шло – летело. Я узнавал что-то новое каждые три секунды и сразу записывал на свой жесткий диск.

Первый ассистент объявил, что съемочный день окончен. Бригадир осветителей выключил прожекторы, и тут же на двор опустилась ночь. Было девять вечера. Патрик наконец подошел ко мне.

– Ну и как? – спросил он с улыбкой.

Видимо, я был похож на четырехлетнего ребенка, оказавшегося на поле, усеянном конфетами.

– Потрясающе, – ответил я, с трудом найдя подходящее слово.

Патрик улыбнулся еще шире. Глаза его блестели. Он уже знал, что я пропал, не отдавая себе в том отчета.

– Я же говорил тебе, это самая прекрасная профессия на свете, – доверительно бросил он.

Все снаряжение было уложено под навесом, готовое к следующему съемочному дню. Но режиссер совершил одну ошибку: он забыл сказать, кому дежурить ночью.

Я тут же поднял руку, как в школе, и предложил свои услуги.

– К тому же я не знаю, где буду сегодня ночевать, – не задумываясь, выпалил я.

Режиссер посмотрел на Патрика, и тот согласно кивнул. Он готов был предупредить мою мать.

Съемочная группа постепенно покинула помещение, и я остался один с тридцатью ящиками оборудования. Я принялся открывать их один за другим. Доставал все, что в них содержалось, изучал корпусы камер, объективы, кассеты – все, что там было; затем пришла очередь фильтров, различных прожекторов. Все это я делал очень основательно. А когда закрыл последнюю коробку, наступил день и явился ассистент режиссера с горячими круассанами.

Хотя совсем не спал, я вовсе не ощущал усталости. Правда, поскольку я не собирался ночевать в Париже, мне не во что было переодеться, и от меня уже пахло потом.

Съемки возобновились. День выдался тяжелым, так как режиссер собирался отснять восемнадцать планов. У нас не было времени остановиться, чтобы пообедать, и мне поручили делать бутерброды, которыми я снабжал съемочную группу по мере необходимости. Все они ели, не отрываясь от работы. Вопрос о том, чтобы остановить съемки, даже не вставал. Патрик уставился в камеру, держа в руке бутерброд с ветчиной.

Ассистент звукорежиссера беззвучно жевал свой бутерброд с паштетом и корнишоном, а старший механик камеры время от времени доставал из кармана свой – с колбасой и сыром.

Время пронеслось молниеносно, и, несмотря на всеобщие усилия, к восемнадцати часам съемки не закончились.

Увы, мне нужно было уходить, чтобы успеть на последний поезд в Куломье.

Огорченный, я покинул площадку. Каждый из съемочной группы со мной попрощался так, словно мы знали друг друга долгие годы и непременно должны были увидеться снова.

В поезде я смотрел на мелькавшие за окном пейзажи, но была уже ночь, и рядом не было бригадира осветителей, чтобы их оживить. Все, что я видел, представлялось мне пресным, дряблым и бесполезным. Как жизнь без звука.

Франсуа пришел встретить меня на вокзал. Не по доброте душевной: он предпочитал, чтобы мама оставалась дома присматривать за его сыном.

– Ну и как все было? Неплохо? – поинтересовался он.

Мне очень хотелось все рассказать, но я уже знал, что через тридцать секунд он перестанет меня слушать, а потому, чтобы не напрягаться, ответил:

– Да. Все было супер.

Мой ответ его вполне удовлетворил, и остальную часть пути мы проделали молча.

Мама задала мне тот же вопрос, но с большим энтузиазмом. В том числе из страха. Ей это ремесло представлялось негодным. Ей столько всего наговорили про киношную среду… Я уже знал, что это все неправда, но слишком устал, чтобы рассказывать ей о двух сумасшедших днях, которые все во мне перевернули. А потому сразу перешел к заключительной части:

– Я знаю, что буду делать в жизни. Я буду снимать кино.

Я сказал это с таким апломбом, с такой уверенностью, что она вздрогнула. Я не спросил ее мнение, не поинтересовался мнением кого-либо еще, я просто сказал, что будет составлять мою жизнь в ближайшие сорок лет.

Мама даже не почувствовала, как побледнела. Она не знала, как выйти из положения, как атаковать эту стену определенности, которую я успел возвести за сорок восемь часов.

– Во-первых, завтра ты пойдешь в школу, а там посмотрим, – сказала она, пытаясь взять себя в руки.

Она совершенно не понимала, с кем имеет дело.

– Нет. Завтра я не пойду в лицей, я поеду в Париж и буду снимать кино.

Она впервые услышала от меня речь взрослого человека и замерла с разинутым ртом перед непомерной огромностью моего желания, которую я перед ней выказал.

– Ладно! Иди ложись, завтра посмотрим, – бросила она, не желая продолжать наш спор.

Я поднялся в мою комнату, сбросил с себя грязную одежду и рухнул на кровать. Тело у меня окаменело, а голова была пустой. Я так много мечтал целых два дня, что мне это больше не требовалось.

Когда я встал на следующее утро, Франсуа уже уехал, а мой младший брат еще спал. Мама была на кухне одна. Мы вместе позавтракали, и я поставил возле двери свою дорожную сумку.

– Что это ты с чемоданом? – спросила она, боясь услышать ответ.

– Ну я же сказал. Я еду в Париж снимать кино.

Мама присела на стул, ноги ее не держали. Она все перепробовала: свое обаяние, власть, страх, унижение. Ничто не подействовало. Я весил тонну, и она не могла сдвинуть меня с места. В панике она стала давить на чувство вины: неужели я могу так поступить с ней, той, которая пожертвовала собой ради меня? Это был неудачный ход. Я семнадцать лет копил в себе обиды, не давая им прорваться, семнадцать лет терпел боль, готовую выплеснуться ей в лицо. Но я ничего не сказал. Из любви.

Тогда она прибегла к последнему средству и закатила мне оплеуху. За наглость. За непослушание. Мой взгляд потемнел, и мама испугалась. В такие минуты я, должно быть, походил на моего отца, но во мне не было его агрессии, а словарный запас был уже немного богаче, чем у него.

– Надеюсь, тебе стало легче, но я позволил тебе это в последний раз, – сказал я с устрашающим спокойствием.

Мать была в панике. Словно лошадь, у которой загорелся хвост. Она начала быстро и громко говорить, путаясь в словах. Понять, что она говорит, было невозможно. Она совсем потерялась.

Я спросил, не хочет ли она проводить меня на вокзал, и она ответила в порыве гнева:

– Езжай один, раз ты такой умный!

Я не ответил. Я схватил свою сумку и спокойно оставил этот дом, чтобы больше никогда в него не возвращаться. Пять километров я прошел пешком, пока не остановил автостопом машину.

Добравшись до Куломье, я зашел в лицей.

Было около одиннадцати.

Я вошел в класс в разгар урока, опоздав к началу занятий на три часа.

Одноклассники тут же принялись вопить, желая поиздеваться надо мной. Выведенная из себя преподавательница французского потребовала, чтобы я сел на место. Но я пришел не для того, чтобы ее слушать. Я пришел с ней попрощаться.