Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Отец остановился перед шлагбаумом, и таможенник попросил его предъявить документы.

– Есть что декларировать? – спросил таможенник, видимо, в сотый раз за день.

Отец ответил ему, понизив голос, и пальцем указал на меня, чтобы было понятно, почему он перешел на шепот. Мне было досадно, что я не мог видеть эту сцену. Я чутко прислушивался к каждому шороху, каждому движению таможенника, который склонился надо мной. Я пытался представить его лицо. Что оно выражало, подозрительность? Я не хотел, чтобы родители отправились в тюрьму из-за того, что их сын – плохой актер. И решил испустить вздох, как бы для большей убедительности.

Кажется, это сработало, потому что таможенник вернул отцу документы.

Машина снова тронулась, но я все лежал с закрытыми глазами – на случай, если таможенник заманил нас в ловушку, ухватившись за дверцу машины.

– Теперь можно открыть глаза! – небрежно бросил мне отец минут через пять.

Я тут же поднялся и через заднее стекло удостоверился, что таможенник и его пост были уже довольно далеко. Сердце постепенно перестало бешено колотиться. Я устроился на сиденье, измученный этим приключением, и очень быстро провалился в сон. На этот раз настоящий.

Мама регулярно брала меня с собой в Пореч, в гавань. Прогулка занимала не больше часа. По пути нам попадались бамбук, олеандры и акации. Мама срывала листок акации и клала себе в рот, между языком и нёбом. Выпуская через этот листик воздух, она каким-то образом исхитрялась свистеть. Звук был таким, будто его издавал соловей, у которого поперек горла торчала гусеница. Мама пыталась научить свистеть меня, и мы предавались этому занятию всю долгую дорогу.

Старая гавань была вымощена огромными каменными плитами много веков назад.

У причала стояли несколько скромных рыбацких лодок, а чаек было больше, чем туристов. Мы с мамой всегда приходили туда в полдник. Обычно мы заходили в пекарню, там на террасе стояли маленькие круглые столики. Меню у нас всегда было одно и то же: йогурт в стеклянной банке, густой, как сметана, и местное пирожное. Оно было из песочного теста, в форме короны, с абрикосовым вареньем посредине. И все обсыпано сахарной пудрой, которая прилипала к кончику моего носа. Мама наливала чай, и мы садились на террасе, наблюдая за рыбаками, которые чинили свои сети. Мы сидели там некоторое время, не проронив ни слова. Я ничего не знал о ее несчастьях, она ничего не знала о моем одиночестве. Солнце садилось, и город обретал оранжевые оттенки. Пора было возвращаться; мне не терпелось найти Сократа, чтобы рассказать ему, как я провел день.

Раз в две недели каравеллы парусной школы отправлялись в небольшой поход и высаживали полсотни туристов в чудесной маленькой бухте в нескольких шагах от нас.

Временный лагерь – это возможность запастись новыми впечатлениями. Прежде всего пляж. Это нечто совсем иное по сравнению с нашим пляжем, напоминавшим большой бетонный загон. Песок здесь был мелкий, соленый и блестел на солнце. Здесь-то я мог строить замки. Вручную, конечно: мне было невдомек, что существуют специальные детские совки и грабли. Но это неважно. Мои руки были много лучше.

Мама во всем этом участвовала. Она сидела перед костром, над которым в огромной кастрюле кипела вода, чистила овощи и бросала их в кастрюлю. Я ей помогал, страшно довольный, что мне разрешили пользоваться ножом. Покончив с овощами, мы отправились на поиски приправ. Мама нюхала каждую травинку, и я, вторя ей, делал то же самое. Она собрала немного тимьяна, розмарина, других трав, которые должны были улучшить вкус готовящейся еды. Я следовал за ней, как собачонка, страшно довольная тем, что хозяйка взяла ее с собой на прогулку. Мы побросали принесенные травки в кастрюлю, а тем временем кто-то из отдыхающих принес несколько рыб, пойманных с помощью гарпуна. Свежее рыба не бывает: у него на лбу все еще была маска для подводной охоты. Мама рыбу почистила. Это были несколько кефалей, дорада и камбала. Мама порезала их и бросила в воду. Немного оливкового масла, и менее чем через час буайабес был готов.

Туристы развели на пляже огромный костер взамен солнца, которое уже садилось.

Мама налила мне немного супа в железную миску, которая поначалу обжигала руки. Я уселся по-турецки, крепко зажав миску в руках, и смотрел, как солнце исчезало за горизонтом. Даже теперь, когда ем буайабес, у меня перед глазами тут же встает эта картина. Я слышу стрекот сверчков, чувствую запах выжженных солнцем трав и вижу разводы соли на моих босых ногах.

В наши дни мы гоняемся за жизнью, но в конце концов забываем, как она выглядит. Пляж – это теперь всего лишь яркое фото с приклеенной сверху рекламной ценой. Мы о нем мечтаем либо за него платим, но ничего не испытываем. Мы забыли о том, что такое ощущения. Когда погружаешь пальцы в еще теплый песок, когда солнце уже исчезло за горизонтом, когда стряхиваешь с кожи мелкие песчинки, когда строишь из песка плотину, которая растворяется в волнах, или рисуешь сердечки, а море их стирает, или просто-напросто ложишься на песок, греющий спину, и засыпаешь, убаюкиваемый шумом волн. Природа прекрасна, когда ты чувствуешь себя ее частью, а не тогда, когда строишь из себя ее всесильного обладателя.

В том году мы провели наше третье, предпоследнее лето в Порече, и должен признаться, что мои воспоминания перемешались. Их невозможно упорядочить. Даже мама на это не способна. Мне остаются только ощущения от того времени. Мне остаются природа, море, одиночество и Сократ. За эти четыре года Пореч чередовался у нас с Валлуаром в Альпах, прелестным семейным горнолыжным курортом. У фирмы CET был там отель при выезде из города, в котором банда моего отца устроилась на работу на зимний сезон. Отель напоминал гигантское шале, распластавшееся на снегу между двух гор. Справа был Кре-Рон, слева – Сетаз. Смена обстановки была радикальной.

У входа в отель была широкая белая лестница, которая вела к стойке регистрации.

Жан-Пьер, который окончательно отказался от спорта в пользу искусства, рисовал скетчи на всех сотрудников и переносил их на стены. Губерт был изображен управляющим туристской деревней. Мой отец тоже там красовался со своим поречским загаром.

Теперь он был «аниматором». Он должен был развлекать туристов во все время их пребывания в отеле. Изображения мамы не было на стене, ее и саму почти не было видно: она все время проводила за кулисами. Готовила костюмы и шляпы для спектаклей, которые пытался ставить отец. Она не любила снег, и, кажется, я никогда не видел ее на досках. В отличие от меня, которого такая перспектива заводила. Мне представлялось, что это не сложнее водных лыж.