Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

1942 г.

При воспоминании о радости, охватившей меня апрельским вечером 1935 года, когда передо мной открылись ворота ленинградской тюрьмы, мои чувства при освобождении из Пезмогского лагпункта казались мне весьма холодными и похожими на равнодушие. Теперь мне некуда было спешить!

К тому же внешнее оформление нашего выхода на относительную свободу было совсем будничным: нас снабдили бумажками с направлением к избранному нами местожительству, дали по три килограмма черного хлеба, по пяти селедок, посадили на баржу и в тех же условиях, как и пять с половиной лет тому назад, повезли вниз по реке к форпосту Вычегодских лагерей, участку Айкино, через который к тому времени трудами заключенных была подведена ветка еще не законченной железной дороги Котлас — Воркута.

Примерно за месяц до освобождения я начала писать в управление лагерей, находящееся где-то севернее нас, в поселке Вожаель, о пересылке мне отобранных в Саратовской тюрьме часов и кольца. На три моих заявления ответа не последовало. Я даже пыталась отказаться выйти за зону до получения вещей, но с конвоирами разговоры были коротки: они закричали «Давай, давай!» и выдворили меня в свободный, вольный мир с пустыми руками, если не считать безнадежной квитанции на золотые часы и «кольцо с белыми камнями».

Начальником над нашей партией освобождаемых, ехавших в трюмах двух баржей, был некто Скородумов, высокий человек лет тридцати с холодным и даже суровым лицом. В разговоры с нами он не вступал.

Через сутки пути, когда уже стемнело, наши баржи остановились в устье реки Выми, правого притока Вычегды. С пристани сошел какой-то человек с фонарем, спустился к нам в трюм, разыскал меня и вручил мне письмо от доктора Сахарова, узнавшего каким-то образом день и час моего проезда мимо его участка. Это письмо мне удалось сохранить. Оно лежит передо мной, и я не могу удержаться от соблазна привести его дословно, во-первых, потому что письмо интересно само по себе, и, во-вторых, потому что я слишком страдала от отсутствия первоисточников. Это будет первый подлинный документ, приводимый мною на страницах моих воспоминаний, и да не поставится мне в вину обнародование лестных для меня слов моего корреспондента.

«30/VII-1943 г.

Многоуважаемая

Татьяна Александровна!

Получил Ваше письмо и радуюсь, что Вы сбросили с себя цепи свои и покидаете, наконец, эту убогую, забытую Богом, пустынную окраину. Кончились злоключения, обиды и унижения! Вам не придется теперь, как это бывало не раз, вероятно, здесь — затаив в груди чувство досады и огорчения, молчать, когда Вас оскорбляют, когда хочется гневно протестовать против дикости, грубости и невежества, хочется подальше уйти, чтобы не слышать и не видеть того, что творится вокруг, — но вы бессильны сделать это, вы связаны! Слава Богу, что все это осталось позади! И только при воспоминании о пережитых испытаниях защемит у Вас сердце и нежданная морщинка пробежит по лбу! Но как говорит Шекспир: “All is well that ends well”. От души желаю Вам всех благ на Вашем пути! Стыдно сознаться, но географически я смутно представляю себе выбранное Вами место жительства, уверен, однако, что своим присутствием, по пословице, Вы украсите тот уголок этого места, где поселитесь.

Вы пишете, что ждете получения Ваших часов из Вожаеля. То же приблизительно было и со мной, но в несколько иной форме. Перед отправлением из Одессы в этап у меня тоже отняли часы, обещая возвратить их в лагере. Тут их, конечно, не отдали, и я через 3-й отдел отправил в тюрьму заявление с требованием о возвращении часов моей жене. Через сравнительно короткий промежуток времени жена уведомила меня, что ее вызвали и вручили ей часы. Часы должны вернуть и Вам, если кто-нибудь, прикарманив их, не исчез с горизонта. Ведь в наших местах кража не так одиозна, как какое-нибудь мнимое или просто подозреваемое преступление, которое даже названия не имеет, а просто обозначается тремя буквами. Как бы то ни было, но желаю Вам полной удачи в этом деле. В противном случае, мне кажется, необходимо будет поставить в известность об этом прокурора. Но в обиду себя не давайте!

О моей бедняжке Наде [130] Дочь Сахарова, находившаяся в лагере на реке Унже. – Прим. автора . уже месяцев 5 я не имею никаких сведений, хотя пишу ей часто. Не могу понять, что это значит. Пишу по адресу: Горьковская ж.д., ст. Сухобезводная, почтовый ящик 242/32 5-й сельхоз. Буду весьма Вам признателен, если, уделив свободную минутку, Вы черкнете ей несколько слов! И она будет рада Вашему вниманию. По личному опыту Вы знаете, как тяжела жизнь женщин в лагере. Мысль о дочери ни днем, ни ночью не дает мне покою. Я непрестанно думаю о ней, рисую себе ее жизнь в самых мрачных красках.

Мало радостного могу сказать и о себе. Улыбнулась было мне судьба, когда, как инвалид, я попал в список подлежащих досрочному освобождению. Однако оказалось, что специалистов это не касается — и мой радостный порыв ввиду близкой, казалось, свободы рассеялся как дым! Мало того, пришел наряд об отправке меня в Сангородок для заведования отделением больницы для детей вольнонаемного состава. Эта перспектива совсем уж мне не нравится. И я начинаю сожалеть, почему я не ветеринар. Тогда мне не пришлось бы иметь дело ни с капризными мамашами, ни с требовательными папашами. Находясь на воле, я чувствовал себя на равной ноге с моими пациентами и не боялся ответственности за свою работу, здесь же — на положении какого-то существа низшего порядка (судя по обращению с нами), существа обездоленного и бесправного, я не чувствую под собою твердой почвы. Достаточно вспомнить о случае с А.С.Никульцевым. Он сделал операцию аппендектомии жене уполномоченного. Больная умерла. За это Никульцева сняли с работы в Вожаеле и собирались возбудить судебный процесс. Не знаю, благополучно ли окончилось это дело.

Ну, крепко, крепко жму Вам руку, искренно желаю Вам всяких успехов в новой жизни. Несказанно буду рад получить от Вас весточку.

Уважающий Вас Л.Сахаров».

Спрятав подальше это глубоко тронувшее меня послание, первое из моего посттюремного архива, я поплыла дальше и наконец достигла Айкина. Начальником этого лагпункта оказался не кто иной, как везший нас Скородумов, и я решила сделать последнюю попытку получить свои вещи. Придя к нему в кабинет, я показала квитанцию и объяснила, в чем дело. Скородумов посмотрел на меня и сказал: «Если вы доверите мне эти расписки, я попытаюсь что-нибудь сделать. Как раз завтра я еду в Вожаель». Я, конечно, «доверила» и стала ждать. Через четыре дня Скородумов вернулся и с торжествующим видом вручил мне часы и кольцо, добавив, что ему стоило больших трудов вырвать эти вещи из рук «шакалов».