Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Я все же рискнула подойти к этому радужному видению с какими-то вопросами и получила приветливые и обстоятельные ответы. Ободренная таким приемом, я изложила сущность своего дела, не забыв упомянуть о § 39. Моя новая знакомая посоветовала мне написать заявление на имя главного врача и подойти на следующий день к 10 часам утра в здание, находящееся направо от ворот.

Каково же было мое удивление, когда в кабинете главврача за письменным столом я увидела ту самую женщину-куклу, с которой я беседовала накануне. Вчерашняя незнакомка, Валентина Васильевна Колобова, была не только главным врачом больницы, но и председателем гарнизонной комиссии, лицом весьма значительным в военное время.

Если с первого взгляда я заметила ее склонность к нарядам, то вскоре мне открылась ее другая, более значительная черта — отзывчивость к людскому горю. Валентина Васильевна обладала очень добрым сердцем, и потом, работая с ней, я не раз видела слезы сострадания на ее глазах.

Но возвращаюсь к последовательности событий. На мое заявление была наложена благоприятная резолюция и приказом по больнице я с 1 октября 1943 года назначалась сестрой инфекционного отделения, которым заведовала сама Колобова. Мои отношения с «начальством» сложились несколько своеобразно. После месяца совместной работы Валентина Васильевна, идя со мной на обход больных, уже говорила: «Татьяна Александровна, умоляю вас, следите за моей речью и, если я только что-нибудь не так скажу или сделаю неправильное ударение, сразу дергайте меня за рукав!»

Дергать за рукав приходилось не так уж часто — я только немедленно вступила в борьбу со словом «бюльтни» и выражением «лихорадящее состояние» — и одержала победу. Труднее было внушить жителям берегов Вятки, что существует страдательная форма глаголов с окончанием «ся» и что нельзя говорить «загорел свет» и «наши выдающие ученые».

Вятскополянская больница, постройка первых корпусов которой относится к 1912 году, то есть ко времени земства, имеет «павильонную» систему: состоит из отдельных, довольно примитивных домиков, разбросанных по широкой территории. По мере надобности к этим домишкам делались пристройки, такие же примитивные, что дало мне повод выступить не так давно в стенгазете с заметкой:

В 1943 году в одном из наиболее ветхих домиков, находившихся на больничной территории, помещалось общежитие для сотрудников, куда я и переехала от тети Маши, избавив ее хозяйку от опасности быть ограбленной мною и «моим поваром». (Кстати, этот последний, не найдя работы в Вятских Полянах, стал продвигаться на родную Смоленщину и после отступления немецких войск воссоединился со своей семьей. Даже дом его уцелел во время вражеского нашествия, о чем он известил меня письмом.)

В комнате, где я поселилась, было три кровати; на одной спала я, на другой — попеременно, в зависимости от ночных дежурств, — сестры Шура Альчикова и Катя Токарева, девушки из окрестных селений. Третья кровать принадлежала санитарке Лизе Зверевой. На печке, кроме того, помещался Лизин 15-летний брат Васятка, работавший на заводе, так что наша жилплощадь была уплотнена до отказа. Но жили мы мирно, по пословице «в тесноте, но не в обиде».

Теперь, пятнадцать лет спустя, когда я, получив две реабилитации, окончательно превратилась из «Золушки» в «принцессу» и живу на том же больничном дворе, но в отдельной квартирке из двух небольших комнат с чуланом и палисадником, я с благодарностью смотрю на еще более покосившийся домик, принявший меня под свою кровлю, когда я была «на дне мирового колодца».

Придя в первый раз в мою двухкомнатную (вернее, двухкаморочную) квартиру и помня мои мытарства прошлых лет, моя приятельница Этта Исаковна Хейфец (о которой речь будет в дальнейшем) в экстазе воскликнула: «Ах, Татьяна Александровна! Ну могли ли Вы когда-нибудь мечтать, что будете жить в таких чудесных условиях!» Потом мы посмотрели друг на друга и обе рассмеялись. Но возвращаюсь к 1943 году.

Если получение работы в больнице и переселение в общежитие были первой ступенью моего восхождения по социальной лестнице, то второй ступенью стал тот день, когда ко мне пришел директор вновь образуемой Школы рабочей молодежи, эвакуированный из Ленинграда педагог Федор Федорович Поздеев, и предложил занять место преподавательницы немецкого языка. (На этот пост меня любезно рекомендовало РО НКВД, где было зафиксировано мое знание иностранных языков.) Я дала согласие, и началась моя преподавательская деятельность, длившаяся девять лет, если не считать ведения кружка английского языка в Доме техники завода, которое продолжалось дольше.

Теперь, когда люди, сочувственно следящие за моей судьбой, могут облегченно вздохнуть, узнав, что я нашла работу и жилище, я меняю тему «повествования» и скажу несколько слов о людях, с которыми я рассталась в Пезмоге.

Приехав в Поляны, я долго не могла мысленно оторваться от своих лагерных друзей и всячески старалась что-нибудь о них узнать. Привожу те скудные сведения, которые мне удалось получить до момента, когда на наше общение было наложено veto .

Больше всех меня интересовала Люба Емельянова, о которой я мельком упоминала в связи с тем, что художник Коноплев рисовал ее портрет. (Она также участвовала в столь неблагоприятном для нее новогоднем гадании.) В моем «архиве» имеются три ее письма. Прежде чем их приводить дословно, как документы очень сильные и выразительные, я несколько более подробно остановлюсь на их авторе.

Моя дружба с Любовью Ильиничной Емельяновой началась в последние годы моего пребывания в лагере. Толчком к сближению, может быть, послужило то, что Люба на дежурстве в больнице, вспоминая прошлое, случайно рассказала о лунной ночи, когда она сидела на раскрытом окне башни заброшенного помещичьего дома в Ивне, когда-то принадлежавшего Клейнмихелям, и думала о протекавшей там до революции жизни.

К ее большому удивлению, слова «Ивня» и «Клейнмихели» не оказались для меня пустыми звуками, и Люба объяснила, каким образом она попала в те места.

Уроженка Курска, она рано вышла замуж за студента Сашу Бурдина, сына старого инженера, специалиста по сахароварению. Брак оказался неудачным, и после рождения единственного сына Мити супруги разошлись, а Люба с мальчиком переселилась к родителям «беспутного» мужа, обожавшим внука, и стала путешествовать с ними по сахарным заводам Курской и Харьковской областей. Так она попала в Ивню. В начале 30-х годов старики Бур-дины переехали в Ленинград и там, кажется, умерли. Люба, вся жизнь которой была сосредоточена на сыне, поселилась со своими сестрами в Курске. Митя учился, она где-то служила, а в 1937 году неожиданно очутилась на десять лет в лагере по литере КРД.