Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

За месяц до моего отъезда Егорьев окончательно слег, и все понимали, что с больничной койки он больше не встанет. Когда я зашла с ним проститься, он был в полном сознании и произнес слова, прозвучавшие с несоответствующей убогой действительности торжественностью: «Скажите моей жене, что я умираю добропорядочным христианином, благословляя небеса за счастье, которое мне было даровано».

Мне не удалось увидеть жену Егорьева, но я подробно описала ей сцену в больнице и получила следующий ответ:

«Москва, 28/III-44 г. Многоуважаемая Татьяна Александровна! Получила Ваше письмо и Володину записочку к Вам.

Я уже знала, что он умер 24 августа, то есть вскоре после Вашего отъезда. Меня об этом известили в конце февраля. Когда Вы найдете возможным, напишите мне все, все про Володю. Вопросов я задавать не буду, пишите все, что можете вспомнить. Вы, видимо, много для него сделали, и мне было приятно узнать, что около него были люди, облегчавшие ему его дни. Хотя Вам и не нужна, конечно, моя благодарность, но все же от всего сердца спасибо за все, что Вы для него сделали. Судя по его последним письмам, я должна была ждать печального конца, но все-таки известие было неожиданным, невероятным. Я до сих пор не могу поверить, почувствовать нутром, что его нет. Когда будете в Москве, пожалуйста, заезжайте. Так о многом хочется Вас спросить. Напишите, чем я, может быть, смогу Вам быть полезной в Москве.

Е.Егорьева».

Чтобы закончить печальное повествование о людях, деливших со мной заключение, хочу упомянуть, что в 1944 году на мое имя пришла открытка за подписью «В.Рязанов». Эта открытка долго путешествовала (на адресе вместе «Вятские» было написано «Камские Поляны»), но все же попала в мои руки, и я восприняла ее как прощание.

Василий Иванович писал, что в третий раз заболел воспалением легких, которое вряд ли перенесет. Оправдались ли его опасения — я не знаю.

На этом месте поступательное движение моего повествования прервалось на целых два года. Дело в том, что, по счастливой случайности, в мои руки попала книга Акселя Мунте «Повесть о Сан-Микеле» («Das Buch von San-Michele») [135] Переиздание готовится к выпуску в «Захарове» в январе 2020 года. . Произведение это настолько очаровало меня, что я решила перевести его на русский язык. Я делала это с большим увлечением и, лишь когда перевод был закончен и рукопись сдана в «Государственное издательство», почувствовала, что могу заняться чем-либо другим. Вместе с тем работа над переводом этой книги, которая, будучи по существу автобиографией, сочетает в себе широкую эрудицию, поэтичность, остроумие и простоту, являющуюся подчас признаком гениальности, заставила меня критически взглянуть на собственные воспоминания. Они показались мне, особенно в первой части, весьма неинтересными, «женской писаниной».

Руки мои опустились и никак уже не доходили до завершения четвертой главы. Но тут произошла другая, на этот раз стимулирующая, случайность: в мои «опустившиеся руки» попала переизданная Т.А.Кузьминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне». Я помню, какой успех она имела при своем появлении лет сорок назад, хотя с моей теперешней точки зрения это «женская писанина» еще «почище моей»! Тут можно услышать возражение: «Воспоминания Кузьминской интересны, поскольку они касаются Толстого», — на что я, в свою очередь, могу ответить: «Но ведь и я иногда пишу о весьма интересных вещах, которые, вдобавок, вряд ли будут широко отражены в мемуарной литературе».

После всех этих размышлений я решила, что не надо гнаться за недостижимым, и сажусь за продолжение главы. В предисловии к своей книге Мунте говорит, что гораздо спокойнее, сидя в кресле, создавать увлекательные новеллы, чем, пробиваясь через жизнь, собирать для них материал; приятнее создавать мрачные комплоты, чем быть ими захваченным внезапно и без предупреждения. Последнее как раз случилось со мною, но в отношении снабжения сюжетами судьба была ко мне благосклонна, постоянно направляя в поле моего зрения интересный материал и надеясь, по-видимому, на мою память. Не будь этого, я, лишенная творческой фантазии, необходимой для того, что Гёте называл «fabulieren», не написала бы ни одной строчки. В моих воспоминаниях поэтому мало «Dichtung» и гораздо больше «Wahrheit». Для писателя это было бы большим недостатком, а для мемуариста, пожалуй, и не плохо!

Но вот, когда я, покончив с отступлением, принялась искать упущенную нить повествования, меня смутила мысль: «Самые интересные события моей жизни уже описаны, и сравнительно благополучно проведенные годы ссылки на берегах Вятки, может быть, представляют собой нечто однообразное и мало примечательное». Потом я поняла, что мысль эта «от лукавого» и лишь маскирует мою боязнь запутаться в мелких эпизодах и характеристиках этого периода (1943–1955).

Чтобы этого не произошло, я решила держаться двух тем: «Районная больница» и «Школа рабочей молодежи». В эти темы будут неизбежно включаться рассказы о моих личных делах. Многое из сказанного в последующей главе окажется, наверное, типичным не только для Вятских Полян, но и для большинства районных больниц и школ рабочей молодежи того времени. Эти соображения также, говоря языком Кантемира, «понуждают к перу мои руки».

Одной лишь привычкой, как мне кажется, не исчерпывается мое отношение к тому месту, с которым я никак не могу расстаться, хотя давно имею на это право. К вятскополянской больнице я испытываю еще и чувство благодарности. «Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит», — говорит пословица. Вятскополянская больница полюбила меня «черненькой», и за это я полюбила вятскополянскую больницу.

Две военных зимы (1943–1945) я проработала старшей сестрой инфекционного отделения, переполненного всеми видами тифов и кишечных заболеваний. С наступлением весны появилось еще одно таинственное заболевание, потерявшее свою таинственность и получившее название «септической ангины» после того, как выяснилось, что причиной его является употребление в пищу зерна, пролежавшего зиму под снегом. (Крестьяне собирали «колоски» и варили из перезимовавшего в поле зерна кашу.) Септическая ангина характеризовалась гнойными налетами в горле, сыпью на всем теле, кровотечением из носа, горла и желудка. Поражала она целые семейства и давала смертельные исходы.

Во время войны помощником главного врача по лечебной части был эвакуированный из Риги доктор Семен Лазаревич Ремигольский, врач-универсал, лечивший самые разнообразные болезни. При этом все члены его семьи занимали столь же разнообразные должности: жена заведовала хлебным ларьком, тесть был кладовщиком, брат по имени Макс — дезинфектором, муж сестры, Соломон Яковлевич Вейсман, медстатистиком. Последний, веселый маленький человек, окончивший Школу инженеров в Париже, с удовольствием вспоминал со мною Францию и, уезжая в 1945 году обратно в Ригу, посоветовал мне перейти из инфекционного отделения на его место, что я и сделала.