Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

На следующий год я уже отмечала в стенной газете наступившие улучшения:

Мое появление в Вятских Полянах вызвало несомненный интерес у местных жителей, и до меня доходили забавные версии о моем прошлом. Так, например, кто-то, не зная о § 39 и замечая, что я прихрамываю, пустил слух, что я, наподобие графа Монте-Кристо, с целью побега прыгала из окна тюрьмы и повредила себе ногу. Мне пришлось разочаровать сторонников этой версии и сказать, что дело было гораздо менее романтично. Вспоминаю также, что первое время я, по-видимому, раздражала соседок тем, что ходила в шапочке без платка. Некоторые женщины даже останавливали меня на дороге и говорили: «Что же это ты, матушка, ушей не закрываешь?» Я напоминала им о правиле «держи ноги в тепле, голову в холоде, а живот в голоде» и уверяла, что ему следую, кроме, может быть, голода. Прошло некоторое время, я потеряла в глазах местных жителей интерес новизны, ко мне привыкли и, более того, стали ко мне относиться с явным доброжелательством.

К концу войны я переселилась из общей комнаты в отдельную каморку при конторе больницы. Половину площади занимала громадная русская печь, которая имела вид саркофага, не действовала, а только мешала. За печью у окна оставалась свободная жилплощадь в пять метров, на которой я и разместилась, считая это первой ступенью к квартирному благополучию.

Началось, однако, с неприятности. В один прекрасный день я обнаружила, что чемодан, стоявший под кроватью, пуст. Подозрение пало на уборщицу конторы Тамару Снегиреву, которая уже была замечена в краже. Она производила уборку конторы по вечерам, а с 7 до 11 часов меня никогда не бывало дома: я находилась в школе. Сначала я не захотела заводить дела, но когда вспомнила, что в чемодане лежала памятная скатерть, которую я вышивала в жутких условиях лагерного изолятора, то отнесла заявление в милицию. У Снегиревой произвели обыск, но ничего не нашли. Прошло месяца два, и ко мне прибежали наши сестры со словами: «Татьяна Александровна! Вчера Снегирева была в клубе на танцах в вашем черном шарфе с золотыми звездами!» Я совершенно забыла, что этот уже рваный шарф тоже лежал на дне чемодана, и не упомянула его в списке. Зато его знала вся больница, потому что он как-то раз фигурировал у одной из сестер в качестве «покрывала ночи», когда она отправлялась на костюмированный вечер.

Не устояв перед соблазном появиться на танцах в шарфе с золотыми звездами, Тамара Снегирева себя погубила. В милиции с ней серьезно поговорили, она во всем созналась и принесла часть вещей, уже рваных и заношенных. Скатерти среди них не оказалось, так как она была заложена за 30 рублей на станции. Узнав адрес, я помчалась туда с тридцатью рублями, выручила скатерть и успокоилась.

Через месяц, однако, меня вызвали повесткой в суд. За день до суда Тамарина мама пришла меня умолять «не губить», и я сделала все возможное, чтобы приговор (пять лет) сочли условным, то есть не вошедшим в силу до следующего проступка. Однако, как я потом узнала, прокурор опротестовал решение суда, и Тамара все же не избежала колонии для правонарушителей.

С житьем в каморке при конторе у меня связано другое, на этот раз приятное воспоминание: однажды я услышала через стенку, что какой-то художник предлагает сотрудницам больницы нарисовать их портреты. Заинтересовавшись этим разговором, я приоткрыла дверь и увидела человека лет сорока пяти в потертой телогрейке и шапке-ушанке. В руках он держал папку с образцами своих рисунков. Заглянув в папку, я увидела совсем не то, что ожидала. Там лежали столь хорошие эскизы и зарисовки, что я не удержалась от вопроса: «Скажите, пожалуйста, где вы учились рисовать?» Незнакомец с учтивым поклоном ответил: «У академика Лансере».

В результате обмена еще несколькими фразами мой новый знакомый уже пил со мной кофе за печкой-саркофагом. Он оказался Василием Николаевичем Батюшковым, внучатым племянником известного поэта пред-пушкинской эпохи. Детство свое он провел в Самаре, где служил его отец, причем выяснилось, что в их доме в 1912 году бывал мой отец.

Подивившись тому, насколько свет мал, мы с Василием Николаевичем принялись обсуждать ситуацию. Батюшков жил в городе Кирове на положении высланного из Москвы и работал сдельно в кооперативе художников. Когда в городе подошел срок каких-то очередных выборов, его вызвали в УНКВД и предложили немедленно выехать из областного центра куда-нибудь в район на неопределенное время. Этим объяснялось его нахождение в Вятских Полянах без пристанища и без заработка.

В конце концов все «утряслось»: была найдена квартира, он увековечил образ многих сестер и санитарок, тщательно выписывая брошки на их груди (это было главное пожелание заказчиц), и даже рискнул пойти предложить свои услуги на Сосновский завод в 12 км от Полян. Я пишу «рискнул», потому что появление на военном заводе бродячего художника, да еще с не совсем хорошими документами, могло иметь плохие последствия. Но дело окончилось благополучно. Василий Николаевич получил несколько заказов и даже был приглашен переночевать к одному из инженеров.

Тот, кто будет (и если он будет!) читать мои воспоминания, наверное, заметит, что на их страницах часто появляются люди, временно вошедшие в орбиту моей жизни и, подобно кометам, ушедшие в неизвестность. Так что я ничего не могу сказать об их дальнейшей судьбе. Вина в том не моя, и с тем большим удовольствием я могу сообщить, что Батюшков не ушел бесследно из моей жизни. Вернувшись в Киров, он стал быстро восходить по ступеням лестницы общественного признания и связанного с ним благополучия. Благополучием, не связанным с «восхождением по ступеням», стало то, что, преодолев ряд препятствий, он соединил свою жизнь с женщиной, уже занимавшей все его помыслы, когда он пил кофе за печкой-саркофагом.

С будущей своей женой, Ириной Эдуардовной Писаревой, насильственно вывезенной из Таллина в 1941 году, он познакомился на принудительных работах где-то около Советска (бывшая пристань Кукарка на Вятке), где всячески старался облегчить ее участь и являл собою пример рыцарского служения даме. Обходя подробности, скажу, что, приезжая в Киров в конце 40-х и начале 50-х с годовым отчетом по больнице, я всегда останавливалась у Батюшковых, которые занимали уютный особнячок на улице Герцена и держали «открытый дом». Из окон раздавались звуки фортепиано (Ирина Эдуардовна заняла место одной из ведущих преподавательниц музыкального училища), а в небольшой мастерской около кухни Василий Николаевич усиленно работал над заказами кооператива художников. Некоторые из его пейзажей я видела выставленными в залах областного музея.