Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Когда срок пребывания Иванова в Полянах истек и он получил назначение на работу в Алексин, доктор Колобова покорно последовала за ним, передав свой пост демобилизованному пожилому врачу Шаталову, который возомнил себя хирургом и стал производить операции, кончавшиеся весьма плачевно. Появились серьезные сомнения, имеет ли он вообще врачебный диплом, но прежде, чем этот вопрос получил полное выяснение, пошли слухи, что к нам на должность главного врача едет вернувшийся из плена доктор Александр Владимирович Портных, занимавший этот пост до войны и оставивший по себе очень хорошую память.

Шаталов перевелся в другую область, и в один из летних дней в ворота больницы въехала повозка (машинами больница в ту пору еще не обладала), на которой сидели довольно высокий плотный темноглазый человек в кожаном пальто — новый главврач, — его очень красивая жена Елизавета Ивановна и двое детей — Володя четырнадцати лет и Рита шести.

Хотя я, конечно, не могла этого узнать с первого взгляда, мне тут же хочется сказать, что в Александре Владимировиче Портных, ставшем за три года совместной работы моим большим другом, присутствовало не так уж часто встречающееся сочетание ума с большой, подчас даже чрезмерной добротой. (Мне кажется, что обычно в людях превалирует одно из этих качеств в ущерб другому.) Уроженец города Арзамаса, свою юность он провел где-то недалеко от Саратовской пустыни, окончил медицинский факультет Нижегородского университета (до того времени, как этот город был переименован в Горький), работал хирургом в Кировской области, потом военным ведомством был направлен в Литву, на самую границу, где их часть окружили и захватили в плен в первые же дни войны. Пережив все тяготы плена, в начале 1945 года он был освобожден, но, на свое несчастье, не советскими, а английскими войсками, и некоторое время работал хирургом в английском госпитале, очень недолго, так как при первой возможности вернулся на родину и, в частности, в Вятские Поляны.

Казалось бы, в его поступках не было ничего предосудительного, однако он, по-видимому, сразу был взят на подозрение, вернее, под него подложили «бомбу замедленного действия», взрыву которой через три года способствовал целый ряд обстоятельств. Местная молва во всем обвиняет его жену. Я смотрю на это дело не так упрощенно, зная, как неласково встречали вообще всех возвращающихся из плена, и думаю, что неразумное поведение Елизаветы Ивановны было лишь звеном в одной общей цепи. Но перехожу к последовательному описанию событий.

Приняв на себя обязательства главврача и заведующего хирургическим отделением, Александр Владимирович быстро восстановил свою прежнюю популярность. Народ его очень любил за ровное отношение ко всем и за полное отсутствие «подхалимажа». Мне было легко с ним работать, так как он умел отличать главное от второстепенного и не имел никакой склонности к бюрократизму. Последующие хирурги ставят ему в упрек, что он не вводил в практику хирургического отделения новые операции, например, резекцию желудка, и работал, как они говорили, «по старинке». Но вряд ли можно было требовать от человека, пережившего то, что пережил он, не отдышавшись, тут же начать овладевать новейшими достижениями медицины!

Я часто бывала на операциях, так как, по примеру лагерных лет, давала ингаляционный наркоз, и не видела ни одной неудачи Александра Владимировича как хирурга. Операционной сестрой при нем работала его жена, и работала исключительно хорошо. Мне кажется, что в случае необходимости она могла бы с успехом стать на место хирурга, так четко она знала ход любой операции.

Я уже говорила, что Елизавета Ивановна была хороша собой. Стоя у операционного стола, я подчас любовалась ее точеными чертами лица, прекрасными серыми глазами, стройной, высокой фигурой. Притом она была способна на очень хорошие поступки — могла отдать последнюю рубашку, любила животных, но все это тонуло в ее полном неумении владеть собой. Работая всю войну в Горьковском военном госпитале, она имела доступ к спирту и «заливала им свое горе» по поводу отсутствия известий о муже. (Во всяком случае, так она объясняла свою прогрессирующую склонность к алкоголю, которая и была главной причиной достоевщины в семье Портных.) Под конец пребывания в Полянах Елизавету Ивановну уже приходилось вытаскивать в полубессознательном состоянии из пивных и даже из канав. Дома случались скандалы, но потом, наутро, провинившаяся просила прощения и Александр Владимирович ее прощал.

Эти необычные супруги, по-видимому, любили друг друга, но любовь часто переходила в ненависть. Надо думать, что Елизавета Ивановна всегда была ревнива, но постепенно, под действием алкоголя, приступы ревности стали принимать особенно бурный характер. Так как в настоящем ревновать было не к кому, то ее ярость направлялась на прошлое. До нее дошли слухи, что в плену у Александра Владимировича была привязанность к какой-то особе, делившей с ним заключение. Особа эта вернулась в Ленинград, отношения с ней у Александра Владимировича были порваны, но имя ее фигурировало во всех ссорах. Я допускаю, что в виде острастки Александр Владимирович грозил вернуться к ней, если пьянство по пивным не прекратится. Тут начиналось неистовство, и летели слова вроде «Я вас обоих тогда разоблачу!». Разоблачать было не в чем, всё это были «хмельные неразумные слова», но они доходили до тех, кого могли интересовать и кто стремился дать им соответствующую интерпретацию.

Наблюдая отношения между Александром Владимировичем и его женой, я вспоминала стихотворение Гумилева, начинающееся словами:

Однако время для таких «отречений» на почве ревности было выбрано самое неподходящее: шел 1949 год и нес с собой рецидив того, что происходило двенадцать лет назад.

Не знаю, заметил ли Александр Владимирович в вышеприведенных стихах аналогию с собою, но другое стихотворение Гумилева, прочитанное ему мною по памяти, произвело на него сильнейшее впечатление. Это понятно, потому что вряд ли есть в мировой поэзии более мрачное по своей обреченности произведение, чем гумилевский «Выбор»: