Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Нежно целую тебя. Твоя Анночка».

Тут речь идет о случае, который мы вспоминали с ней на даче (я уже упоминала о нем). Мой двоюродный дядюшка Николай Петрович Штер дирижировал танцами на балу в Дворянском собрании в мае 1913 года. Присутствовала царская семья. Когда закончился торжественный полонез, государь попросил начинать танцы. Перейдя обширный зал (именуемый теперь «Колонным»), дядюшка склонился передо мной в почтительном поклоне, приглашая открыть бал первым туром вальса. Не ожидая такой чести, я замялась в нерешительности и вдруг услышала вразумляющий шепот: «Не жеманься, как поповна!», после чего положила руку на плечо своего кавалера и, не помня себя от страха, заскользила по безбрежному паркету. В своем письме Анночка просила восстановить в ее памяти выражение «не жеманься».

Письмо от 29 декабря 1953 года:

«Спасибо, милая Татьянушка, за письмецо. Неизменно радуюсь, когда вижу твой характерный почерк, зная, что всегда найду что-либо остроумное в твоем конверте. Я снова лежу, перенося воспаление среднего уха. Откуда мне сие?! Непонятно. Конечно, машинку с клапаном это подорвало, так что чувствую, что ослабела. Посещает меня брат С.Михалкова, Миша. Он тоже пишет. Сереже хотелось бы иметь твое четверостишие о нем. У меня оно есть в моих недрах, но не найду, так что буду очень благодарна, если ты мне его пришлешь, коли это возможно. Миша очень милый и интересный. Отбыл наказание после войны, вернее, он был на проверке пять лет без обвинения и статьи и теперь попал под амнистию. Сережа вел себя по отношению к нему исключительно. Он был везде — в пяти высоких инстанциях, говорил лично и ничего не мог достичь. Сережа говорит, что не стоит трудиться, не стоит чего-то ждать таким, как Сережа мой. Другого я ничего не слыхала.

Мое занятие состоит в том, что я лежу, вяжу, выпрямляю, вернее, редактирую, то пьесу М., то лекции брата Володи, смотрю телевизор, который Патя купил мне для развлечения. Не могу сказать, чтобы я была в восторге, но все же многое бывает интересно, занятно, не говоря уже о музыке, балетах и операх Большого театра. Досадно, что не цветное, а одноцветное, как в старом кино. Будет лучше смотреть на даче. Но попаду ли я туда и когда, это большой вопрос. С постели спускают только, чтобы помыться и привести себя в порядок. Никогда не ждала от себя такой немощи, хотя надо радоваться, что нет увечья вроде паралича. И за то спасибо!

Пиши, моя милая! Я совсем не удовлетворена свиданием с тобой. Так мало, а, главное, твоего творчества я не знаю. Как здоровье твоего отца? Мы не слыхали о нем.

Целую тебя, мой старый, верный друг. Твоя Анночка».

Привожу упомянутое в письме мое коротенькое стихотворение на Сергея Михалкова, написанное в начале 50-х годов, то есть в разгар «культа личности»:

После того, как я его так «разделала», считаю свои долгом рассказать о Сергее Владимировиче Михалкове то, что слышала от Анны Ильиничны при нашем с ней последнем свидании в марте 1954 года. Она чувствовала себя плохо, но бодрилась, и наши беседы по-прежнему касались самых разнообразных тем. Она вдруг сказала: «А ты знаешь, Татьяна, что сделал Сергей Михалков, когда его брат сидел в лагере? Он получил какую-то премию (несколько десятков тысяч), и всю ее отдал на посылки товарищам брата по заключению. Какой молодец!»

На похоронах Анны Ильиничны мне не пришлось быть, но я все же не теряю надежды приехать когда-нибудь в Ясную Поляну и быть на ее могиле.

Не всегда, однако, игнорирование § 39 сходило мне благополучно. В феврале 1950 года профорганизация медработников предложила мне путевку в одну из санаторий Кисловодска. Сезон был неподходящий (в силу чего я, вероятно, и получила эту путевку), но я все же решила ехать, не подозревая, что это мне «запрещено». Приехав в санаторию «Горняк», куда меня почему-то направило распределительное курортное бюро, я сдала свой паспорт, и на следующий же день меня вызвали в управление милиции, где объявили, что я не имею права находиться в Кисловодске и они пошлют обо мне запрос по месту жительства. Через два дня, получив, по-видимому, более или менее благоприятные сведения из Вятских Полян, мне сказали, что, поскольку я здесь, мне позволят завершить лечение, но по истечении срока я должна немедленно убираться восвояси.

Я тут же поняла, какой переполох поднят в Полянах, и настроение мое весьма понизилось. Без всякого воодушевления я приняла положенные мне двенадцать нарзанных ванн, объездила окрестности на туристском автобусе, обошла заснеженный парк и с неприятным чувством направилась домой.

Как я и предполагала, вся больница только и говорила, что о запросе милиции из Кисловодска. Меня вызвали к заведующей райздравотделом, маленькой женщине, жене местного прокурора, которая огорошила меня вопросом: «Где Вы были?» «Как где? — ответила я, кладя на стол санаторную книжку. — В Кисловодске, в санатории „Горняк“». «А здесь все говорят, что Вы ездили в свое кавказское поместье и жители вас там встречали с букетами цветов. Так это неправда?» Я уверила ее, что у меня не только не было там поместья, но что я никогда ранее не бывала на Кавказе.

Начальник РО МВД Белозеров мягко пожурил меня за то, что, уезжая, я не «согласовала с ним вопроса», и шумиха кое-как улеглась. Только лечение на курорте не принесло мне никакой пользы.

Хотя я, составляя план этой главы, оставила за собой право отклоняться временами от основной темы «Вятскополянская больница», теперь пора к ней вернуться.

Милая женщина-кукла, Валентина Васильевна Колобова, занимавшая несколько лет подряд должность главного врача, в 1946 году покинула Вятские Поляны по причинам личного характера. Я уже говорила о ее нежном сердце, и это нежное сердце привело ее к тому, что она не на шутку влюбилась в инженера Ивана Ивановича Иванова, который работал от Московского треста, взявшего на себя обязательство проложить по центральным улицам Полян водопроводные трубы. Иван Иванович был человеком средних лет, неглупым, «видавшим виды», но никак не подходил под образ Ромео, которого, несомненно, хотела в нем видеть Валентина Васильевна.

На больнице появление Ивана Ивановича отразилось благоприятно: как человек опытный, он наладил бухгалтерскую отчетность и разогнал увивавшихся вокруг Колобовой приживалок, пользовавшихся ее мягкостью в корыстных целях. Но, переехав на квартиру главного врача, он отнюдь не собирался менять своих привычек: пропадал на охоте, вваливался в своих болотных сапогах в комнату с тюлевыми занавесками и белоснежными покрывалами, выпивал с товарищами, и не раз Валентина Васильевна лила горькие слезы на моем плече, тщетно ожидая его возвращения в назначенный час.