Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Вскоре после ареста жены Чижов умер от туберкулеза легких. На третьем году пребывания в лагерях Лиза сообщила матери и сестрам, что у нее родился сын. Приведенная этой вестью в некоторое смятение чувств, Ольга Геннадиевна попыталась внушить моему отцу, что Лиза стала жертвой грубого насилия (как будто женщины, поставленные в условия лагеря, нуждаются в каких-то оправданиях!). Откровенно говоря, отец не очень поверил этой версии.

Если я, по причине своей болезни, провела в заключении лишь около шести лет, то Лиза полностью отсидела свои десять, плюс один год «по директиве». В 1948 году, когда все сроки истекли, решили, что она, по пути из Сибири, остановится в Вятских Полянах и попытается там обосноваться. В назначенный день я встретила на станции незнакомую мне высокую женщину (я видела Лизу совсем маленькой) и семилетнего мальчика с белокурыми вьющимися волосами и темными глазами. В то время я была уже обладательницей очень маленькой, но отдельной комнаты при канцелярии больницы и могла привезти туда гостей.

Сначала все складывалось более или менее удачно. Лиза в лагере работала операционной сестрой, и была возможность устроить ее на место. Через неделю нам удалось найти подходящую комнату, куда Лиза и переехала. Неожиданное и весьма неприятное произошло, когда она пошла прописываться в милицию. Увидев ее паспорт с § 39, ей предложили в течение 24 часов покинуть Вятские Поляны. В связи с индустриальным строительством наш город, якобы, стал «режимным». «Старых репрессированных мы уже знаем и с ними миримся, а новых не прописываем, — сказали ей, — и потому, чтобы завтра вас здесь не было!»

Лиза прибежала ко мне с расширенными от ужаса глазами, но делать было нечего. Оставив у меня вещи, Лиза отвезла мальчика в Москву, к теткам, и поехала искать пристанища в город Крапивну Тульской области. Там тоже ничего не вышло, и только благодаря ее дефицитной специальности чертежника-конструктора Лизе в конце концов удалось получить место в «Гидроэнергопроекте», то есть в ведомстве, строящем гидростанции, и она уехала на периферию. Реабилитация застала ее в Башкирской республике; она работала на постройке плотины через реку Уфу. Теперь она живет со своим сыном в Шереметевском переулке, в той самой каморке, которая освободилась после смерти моего отца.

Но возвращаюсь назад. Поскольку моя первая поездка в Москву сошла благополучно, я стала повторять ее каждую осень. Однако этим моя мятущаяся душа не ограничилась. В 1947 году я, рассматривая в журнале «Огонек» портреты вновь избранных академиков, увидела среди них Дмитрия Владимировича Скобельцына. Я немедленно написала ему письмо на Академию наук с просьбой сообщить что-либо о его брате и его жене. Не прошло и двух недель, как я получила письмо от самой Александры Ивановны, которую родные известили о моем запросе. Скобельцыны были, как и я, досрочно освобождены из лагеря и жили недалеко от меня, в городе Йошкар-Ола (бывший Царевококшайск).

Со свойственной ей сердечностью Александра Ивановна выражала радость по поводу того, что я нашлась, и просила их навестить. «Получив твое письмо, — писала она, — я чуть было не села в поезд, чтобы ехать в Поляны, но, поразмыслив, решила попросить тебя приехать к нам. Я стала очень плохо видеть и не рискую пуститься в путь одна».

Недолго думая, я, совершив пересадку в Казани, в одно прекрасное январское утро очутилась в Йошкар-Оле, где Скобельцын занимал кафедру в Лесотехническом институте. Александра Ивановна, по-видимому, была искренне рада меня видеть, но Юрий Владимирович показался мне каким-то связанным — он упорно избегал разговоров и воспоминаний о местах заключения. Лишь семь лет спустя, прочитав протокол заседания Военного трибунала, реабилитировавшего Скобельцына Ю.В., Скобельцыну А.И. и Аксакову Т.А., я узнала, что «показания Скобельцына были получены недопустимыми советским судопроизводством методами». Допускаю, что ему было не совсем приятно на меня смотреть, хотя я, зная обстановку тех дней, весьма далека от осуждения.

Проведя в Йошкар-Оле два дня, я благополучно вернулась домой, однако вскоре Александра Ивановна дала мне понять, что на наше общение наложено veto , которому я подчинилась и с тех пор ничего о Скобельцыных не знаю.

Если не считать этой вылазки и ежегодных нелегальных поездок в Москву во время отпуска, дни мои текли однообразно, делясь между больницей и вечерней школой. Привыкая постепенно к местному населению, я все же невольно сравнивала его с приветливыми калужанами. Сравнение было не в пользу вятскополянцев, которые казались мне очень грубыми и себялюбивыми. Многое из того, что наблюдал Короленко семьдесят пять лет назад в Бисеровском районе Вятской губернии, осталось в силе.

Язык пополнился современными ходовыми словами, но сохранились в неприкосновенности такие понятия, как, например, «дичать». Никого не удивляет, что в том или ином доме Ванька, Колька или Володька периодически «дичает», то есть, напившись до бесчувствия, начинает бить всё, что ни попадается ему под руку. Домашние в таких случаях убегают к соседям или прячутся на чердаке. В особо тяжелых случаях «дичающий» вытаскивает из сундука одежду вызвавшего его неудовольствие лица и, положив на порог (таков ритуал), рубит вещи топором. То же иногда делают ревнивые жены.

Работая несколько лет по совместительству секретарем судмедэкспертизы, я фиксировала последствия этих «дичаний»: резаные и ушибленные раны, кровоподтеки и ссадины, как «с расстройством», так и «без расстройства здоровья». Поэтому я говорю об этой стороне жизни Вятских Полян с полным знанием дела.

Но возвращаюсь к первым годам моего пребывания в Вятских Полянах. Не будучи осведомленной о местных обычаях, я иногда совершала промахи. Так, например, встречая какую-нибудь соседку, я задавала вопрос: «Куда вы идете?» Женщина немедленно поворачивала обратно, считая, что я ей «закудыкала дорогу», что ей теперь «пути не будет». Мне не стоило большого труда исключить слово «куда» из моего лексикона при разговоре с местными жительницами, но их подчас недоброжелательные выпады против нашей больницы, патриотом которой я вскоре стала, вызывали во мне протест. Вместе с тем я не идеализировала свое учреждение и была вполне объективна. Так, на одном из вечеров самодеятельности хор сестер и санитарок с успехом исполнял мои частушки: