Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Теперь, рассказав о том, что я получила работу в двух местах (в больнице и в Школе рабочей молодежи), я могу покончить с темой обоснования в чужом городе и перейти к тому, что более всего занимало мои мысли: стремлению прорваться в Москву на свидание с отцом.

Несмотря на то, что в начале 1944 года фронт уже откатился на запад, Москва была запрещенной зоной, да и вообще для поездок по железной дороге требовался особый пропуск.

Дела моего отца обстояли так: живя в Тарусе, в октябре 1943 года он получил предложение из Исторического музея занять должность заведующего нумизматическим отделом. Однако при наличии системы вызовов и пропусков осуществить это было не так просто.

24/Х-1943 года отец пишет мне: «Что касается моих дел, то „ура“ кричать, по-видимому, преждевременно. Сижу у моря и жду погоды, ибо с вызовом вышла преглупая история: на нем не оказалось печати и пришлось телеграфировать о высылке нового, надлежаще оформленного вызова. Его до сих пор еще нет».

Когда такой вызов пришел, началась новая волокита: необходим был пропуск в Москву из областного центра. (Таруса принадлежала в ту пору к Тульской области.)

10/XI-1943 года отец пишет: «Со дня на день жду ответа из Тулы. Неприятно, что это замедление совпало с порчей погоды. Сегодня утром все было бело от выпавшего снега. Несомненно, он растает и будет слякоть. Неприятно, если придется следовать до Серпухова по образу пешего хождения. Ну, да довлеет дневи злоба его!»

В январе 1944 года отец наконец достиг Москвы и Исторического музея. В одном из последующих писем он пишет: «Ты интересовалась, как я совершил свое путешествие: вышел пешком с рюкзаком за плечами в половине восьмого утра. Часов в 6 вечера был в Серпухове (30 км). Там переночевал. В половине пятого вышел на вокзал (что-то около 7 км), попал на поезд, и около 10 часов был в Москве». (Напоминаю, что отцу было в тот момент 77 лет.)

В Историческом музее, так же как и в Шереметевском переулке, отца встретили с распростертыми объятиями, но начались мытарства с пропиской, хотя бы временной. Несмотря на упорные хлопоты музея, дело не двигалось с мертвой точки, превращаясь в сплошное мучительство. 18/II-1944 года отец пишет: «Настроение в общем неважное из-за неизвестности, не придется ли мне опять смываться в Тарусу».

В ноябре 1944 года я наконец не выдержала: отпросилась на своих двух службах, с большим трудом добыла пропуск в город Ржев, куда никак нельзя было попасть иначе, как через Москву, и направилась на станцию. Там я села в поезд, идущий на запад, и благополучно доехала до Арзамаса, где меня ждала неудача. В вагоне появился заградительный отряд. Стали проверять документы и, при виде моего временного удостоверения личности, выданного на основании § 39 о паспортах, предложили мне покинуть вагон и проследовать в помещение охраны, из окон которого я увидела, как мой поезд отошел на Москву, оставляя меня в Арзамасе. До вечера я просидела под неусыпным наблюдением милиции. Наконец меня подвели к отходящему на восток поезду, всадили в вагон и направили к месту жительства.

Прибыв в Поляны, я проявила упорство, граничащее с безрассудством: я вновь села в идущий на Москву поезд и на этот раз благополучно миновала «Сциллу и Харибду» — Арзамас и Куровскую, то есть станции, где оперировали заградительные отряды.

В Москве я остановилась у Наточки Оболенской, которая, связав свою судьбу с уроженцем вятских краев Иваном Викторовичем Захватаевым, взяла свою девичью фамилию — Штер. Наточка писала мне в Поляны: «По приезде из Тарусы твой отец был у меня. Он ничуть не изменился ни физически, ни морально». Придя к Шереметевым, я в этом воочию убедилась. Но когда, в момент нашей встречи, на его глазах блеснули слезы, я поняла, что мера его долготерпения исчерпана и нервы минутами сдают. (В данном случае отец был, кроме всего прочего, взволнован моим, вызванным арзамасской эпопеей, трехдневным опозданием и сомневался в моем благополучии.)

Не буду пересказывать наших разговоров — темой их было все пережитое нами обоими за последние годы и, следовательно, уже описанное мною на предыдущих страницах.

20/XI-1944 года, после того как узнал о моем благополучном возвращении, отец пишет: «Надо признать, что твой приезд удался на славу, но то, что он осуществился, выходит за рамки всяких логических предвидений».

Теперь несколько слов о квартирных условиях на улице Грановского (бывший Шереметевский переулок). Вскоре после трагической гибели Ольги Геннадиевны скончалась и ее мать Наталья Александровна Чубарова. Квартира была уплотнена чужими людьми. Каждый метр площади был на счету. Для отца при помощи двух больших киотов, памятных мне еще с детства, так как они занимали полстены в доме у Сухаревой башни, от одной из комнат была отделена полутемная каморка, в которой поместились походная кровать, письменный стол, кресло и комод, одновременно служивший постаментом для генеалогических карточек.

В этой каморке отец прожил последние десять лет своей жизни с тем благородным стоицизмом, который составлял одну из отличительных черт его характера. Убожество жилплощади, которое вполне соответствовало условиям московской жизни и никого не удивляло, компенсировалось прекрасным отношением детей Шереметевых. Особенно близка отцу была вторая дочь Ольги Геннадиевны Ольга, неослабная забота которой скрашивала последние годы его жизни.

Ольга Борисовна была замужем за человеком значительно старше ее, кадровым военным, племянником известного астронома, Михаилом Дмитриевичем Бредихиным. Детей у Ольги Борисовны не было, и вся ее жизнь оказалась посвященной заботам о населявших квартиру престарелых людях: тут же, в бывшей столовой, жили сестра бабушки Чубаровой тетя Соня Лютер и Ольга Николаевна Чижова, свекровь младшей сестры Лизы. Взоры всей этой «богадельни» были устремлены на Ольгу Борисовну, которая управляла своими подопечными с большим уменьем, никогда не теряя ровного настроения и элегантного вида. Что касается ее отношения к моему отцу, то, как мне кажется, в нем превалировало не чувство долга, а взаимная искренняя привязанность.

«Дети» Шереметевы унаследовали от своего отца Бориса Борисовича высокий рост и благородную осанку. Младший — Сергей — к великому огорчению своей матери, никак не преуспевал в ученье, но зато стал известным спортсменом и получил звание мастера спорта по гребле. Старшая из дочерей, Наталья, с присущей ей шереметевской музыкальностью, специализировалась в игре на гуслях и вошла в состав известного струнного оркестра.

Наиболее тяжело сложилась жизнь младшей дочери, Лизы. Работая чертежницей, она в юном возрасте вышла замуж за своего сослуживца С.С.Чижова. Наступил 1937 год, и Лиза нежданно-негаданно оказалась арестованной и отправленной на десять лет в дальневосточные лагеря. Естественным образом возникает вопрос: «За что?» — но на него трудно ответить. (В 1955 году, то есть восемнадцать лет спустя, Елизавета Борисовна Чижова получила извещение о том, что дело ее пересмотрено и приговор отменен за отсутствием состава преступления.)