Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Теперь я могу выразить свою благодарность, рассказав об этом красивом поступке лагерного начальника всем, кому попадут в руки мои записки, но тогда я не знала, что найду такой способ. Поэтому я была в замешательстве, из которого меня вывело случайное обстоятельство: один из освобожденных чеченцев продавал прекрасный белый башлык — я его купила, пришла в кабинет к Скородумову и сказала: «Через десять минут я выйду за вахту. Ни вы меня, ни я вас никогда больше не увидим, но мне хочется, чтобы, надевая в мороз и вьюгу этот башлык, вы вспоминали о своем хорошем поступке в отношении незнакомой вам женщины!» Скородумов сначала опешил, потом, подумав немного, улыбнулся, сказал: «Договорились!», взял башлык, пожал мне руку, и мы расстались.

Путешествие до города Кирова (переименованной Вятки) я совершила в товарном вагоне при всех тяжелых условиях военного времени. В Кирове наша партия освобожденных распалась на группы в зависимости от дальнейшего маршрута. Лев Владимирович Гольденвейзер повернул на Сибирь, так как ехал к сестре в Новосибирск; Евгения Александровна Ялтуновская, с которой я дружески сошлась за последний год моего пребывания в лагере, когда она прибыла к нам с дальнего Усть-Немского участка, села в горьковский поезд и направилась к тетке в село Воскресенское на Ветлуге. Я же должна была спуститься по реке Вятке до избранных мною Вятских Полян.

Попутчиком моим оказался некто Григорий Григорьевич (фамилии не помню), работавший больничным поваром сначала в Усть-Неме, а потом у нас. Этот Григорий Григорьевич не всегда был поваром. Происходя из крестьян Ельненского уезда Смоленской губернии, он занимался тем, что держал карусели и разъезжал с этими каруселями по ярмаркам. Причисленный за это к «нетрудовым элементам», он в 1937 году получил десять лет лагеря.

Хотя Григорий Григорьевич не обладал физической силой (он страдал язвой желудка и лицом походил на больного хорька), его помощь в пути оказалась для меня очень ценной. По приезде в Киров, пока я караулила вещи, он нашел мальчишку с ручной тележкой, погрузил на нее наше имущество и, впрягшись в оглобли, повез это имущество на пристань. Хотя я ничего не везла и даже не несла, а только шла рядом с тележкой, путь показался мне бесконечно длинным. На пристани нас ждало разочарование: мы узнали, что по причине обмеления реки два парохода где-то застряли и на скорую отправку нет надежды. Сама пристань и прилегающие дворы были забиты ожидающими парохода, и никто не мог сказать, когда этот пароход появится.

Такая непредвиденная задержка грозила, в первую очередь, голодом. На пристани ничего не продавали; хлеб можно было достать только по карточкам, которых у нас не было. Выданные мне селедки я уже раньше променяла на крутые яйца. Денег тоже было мало, так как половина денежного фонда ушла на покупку башлыка. На второй день Григорий Григорьевич вынул из вещевого мешка телогрейку первого срока (как лагерный повар, он был материально обеспечен гораздо лучше!), снес ее на базар и щедро поделился со мной принесенными съестными припасами.

На третий день, когда выяснилось, что парохода снова не предвидится, я отправилась в город. У меня было письмо от вольнонаемной сотрудницы лагеря К.И.Трапезниковой к ее дочери-студентке с наказом оказать мне гостеприимство. Когда я пришла по указанному адресу, девицы Трапезниковой в городе не оказалось. Эту печальную весть сообщила мне ее соседка, как я узнала потом, эвакуированная из осажденного Ленинграда. Обменявшись со мной двумя-тремя фразами и, может быть, помня недавний опыт голодовки, эта женщина сразу поняла, что надо делать: она попросила меня сесть за кухонный стол и подала мне тарелку горячего супа со свежей капустой; я же, принимая это подаяние, прониклась чувством умиленного смирения в духе толстовства.

Потом я долго сидела в сквере на скамейке против гостиницы и под вечер вернулась на пристань, где меня ждало знакомство, неожиданным образом скрасившее мой дальнейший путь до Вятских Полян. В числе пассажиров, возмущавшихся отсутствием пароходов, я уже давно заметила высокую, красивую женщину, остриженную «под мальчика», с вещевым мешком за плечами. По независимому тону, в котором она обращалась к речному начальству, показывая свои документы, я поняла, что она находится в командировке.

Третью ночь ожидания на пристани мне пришлось сидеть рядом с ней. Мы разговорились, и постепенно стали спадать покровы нашего инкогнито. Во-первых, я узнала, что моя спутница — научный сотрудник ленинградского института «Гипротранс», эвакуированного в город Уржум на реке Вятке. Во-вторых, что ее имя Татьяна Николаевна Оппель, что она племянница известного хирурга и двоюродная сестра Никиты Эллиса, который часто бывал на Мойке у Давыдовых. А в довершение всего — что она помнит, хотя и смутно, мою воспитательницу Юлию Михайловну Гедда, друга дома Оппелей. В результате беседы, длившейся добрую половину ночи, я была приглашена на квартиру-базу сотрудников «Гипротранса», напоена чаем и всячески обласкана.

Под вечер четвертого дня ожидания подошел пароход. Сидя на палубе и плывя вниз по Вятке, мы с Татьяной Николаевной продолжили наши разговоры, причем я жадно ловила сведения о событиях, о которых, будучи в заключении, имела лишь приблизительное понятие. Когда наиболее интересные темы были исчерпаны, мы сошлись на общей приверженности к поэзии Гумилева и решили взаимно пополнить запас знаемых нами наизусть его стихотворений. При закате солнца, под тихий плеск воды, на борту вятского парохода зазвучала утонченная гумилевская экзотика, уводя от действительности и создавая настроение отрешенности и покоя.

И тут я вспомнила канун наступающего 1943 года в лагерном бараке. Трое заключенных — Люба Емельянова, Катя Зелигсон и я, — желая узнать будущее, достали кусок воска, растопили его и затем, вылив на снег, рассматривали на стене отбрасываемую им тень. Люба увидела могильные холмы с крестом. Через два месяца она узнала, что ее единственный сын десяти лет умер от менингита. Катин кусок воска отбросил на стену силуэт женщины, склоненной к земле — ранней весной ее отправили на сельскохозяйственные работы. Мне досталось изображение лодки с сидящей на ней человеческой фигуркой. И вот я теперь, во исполнение предсказания, мирно плыла к новым берегам.

На пристани Цепочкино, речном «порту» города Уржума, мы расстались с Татьяной Николаевной, чтобы уже никогда больше не встретиться. Но, как воспоминание, передо мной лежит открытка, написанная через десять дней (то есть 30 августа 1943 года) и содержащая небольшое стихотворение, посвященное нашему путешествию по реке Вятке. Этим стихотворением я и заканчиваю главу о том, как я ехала из места заключения к месту жительства под надзором районного отделения министерства внутренних дел.