Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Володя-старший тем временем женился на ком-то другом, а Володя-младший рос на попечении дедушки и бабушки Осколковых, учась в школе на прииске Незаметном. Когда он переходил в 9-й класс, старики один за другим умерли, и осиротевший мальчик должен был переехать в город Черкесск на Северном Кавказе, где жил его дядя.

Между тем равнодушное к человеческим страданиям и отдельным судьбам время все же не стояло на месте. В 1947 году Зина, отбыв «от звонка до звонка» свои десять лет и сумев каким-то образом списаться с сыном, приехала в Черкесск. Я не совсем представляю себе, в каком состоянии, физическом и моральном, она вернулась из лагерей, но, во всяком случае, оно не помешало ей устроиться в школу на должность учительницы (почему-то?) географии.

Передышка оказалась короткой. Менее чем через год наступил тот страшный рецидив террора, о котором я упоминала, и Зину вновь арестовали. Этого она перенести уже не смогла и в тюрьме лишилась рассудка. Не поняв, в чем дело, или, вернее, не поверив ее болезни, несчастную Зину, психоз которой из бурного постепенно перешел в стабильную тихую форму, взяли на этап и после бесконечного пути из Черкесской тюрьмы в Красноярский край выпустили на пожизненное поселение в каком-то лесном поселке. Примерно в таком же положении там оказался и кандидат исторических наук Фрейдлин из Москвы. Эти два затерявшихся в сибирской тайге существа объединились, построили себе хижину и стали жить как два Робинзона, с той разницей, что Робинзона Дефо окружали пальмы и теплое море, а этих несчастных — сибирская тайга и глубокие снега. Подобно Робинзону, они завели двух коз и принялись возделывать овощи.

Так шли годы. Зина, умственный уровень которой был снижен до примитива, находила полное удовлетворение в подобной жизни. Она вернулась к странностям своего детства и, несмотря на протесты Фрейдлина, привозившего ей из города то кофту, то юбки, упорствовала в ношении рваной мужской одежды.

Насколько я могу судить, Фрейдлин относился к ней хорошо, ценил ее простодушие, ее бескорыстную преданность и выручал ее из всех бед, в которые она, по своей ненормальности, попадала. В продолжение пяти лет Зина жила в ограниченном, примитивном мире, соответствующем ее примитивному сознанию, и была по-своему счастлива. Но наступил тот радостный для всех, кроме нее, день, когда заключенным и ссыльным сказали: «Произошла небольшая ошибка. Вы свободны! Поезжайте домой!» Положение реабилитированного Фрейдлина было значительно лучше Зининого: в Москве у него оставалась семья и квартира. Зина же не нашла даже того дяди Саши, которого не видела с детских лет.

К чести Бориса Мироновича Фрейдлина, я должна сказать, что он не бросил Зину на произвол судьбы, а отвез ее к своей сестре в Астрахань, в надежде, что перемена обстановки благотворно отразится на ее психике. Надежды эти не оправдались, и, когда сестра, начавшая тяготиться присутствием Зины, не совсем нормальной женщины, ему об этом написала, Фрейдлин связался с Володей-младшим, который к тому времени, преодолевая невероятные трудности, сумел с отличием окончить Ленинградский Горный институт, и сообщил, что надо позаботиться о матери. Зине он «позолотил пилюлю», написав, что тяжелое состояние здоровья не позволяет ему покинуть Москву и на него ей рассчитывать нельзя, так как он находится «на пороге смерти». Это известие Зина приняла трагически, и тут у нее появилась навязчивая мысль о самоубийстве, которая ее с тех пор никогда не покидала.

Как раз в это время я получила от нее первое письмо. Оно показалось мне каким-то «инфантильным», несколько странным по построению фраз, как будто переведенных с иностранного языка, но милым и ласковым. Сообщая мне о своем разрыве с человеком, которого она называла «мой муж Борис», Зина говорила, что с горя хочет броситься в Волгу, и в конце просила разрешения приехать в Поляны. Я немедленно написала, что жду ее, но приезд в то время не состоялся: с Алдана примчался Володя, начавший свою карьеру горного инженера в тех местах, и увез мать с собой.

Из последующих рассказов я знаю, что их жизнь первый год протекала в рабочем бараке поселка. Володя весь день был на работе, а Зина топила печку, носила воду и гадала соседям на картах. Дело значительно осложнилось, когда Володя женился; еще более — когда на свет появилась дочка и все семейство, в связи с продвижением Володи по службе, перебралось в город Норильск. (К тому времени Зина уже получила справку, подобную моей, о реабилитации «за отсутствием состава преступления».)

Совместная жизнь в маленькой городской квартире стала невозможной, и опять всплыла мысль о Вятских Полянах. Из Норильска Зина писала мне трогательные письма, жаловалась на невестку и просила ее принять, а я, продолжая не понимать, что она психически больна, начала подыскивать для нее квартиру. Володя, оказавшийся между двух огней — между женой и матерью — обязался ежемесячно высылать необходимые на пропитание деньги.

Присмотренная мною комната должна была освободиться к 1 августа, но за десять дней до назначенного срока (20 июля 1958 года) во дворе больницы появилась странно одетая женщина, спрашивающая всех встречных девчонок: «Вы не Татьяна Александровна?» Поняв, что это Зина, я немедленно забрала ее в свою комнату и после первых приветствий попыталась выяснить, каким образом она столь быстро совершила путь из Норильска — при загруженности железных дорог. «Ах, это очень просто, — ответила Зина, — на станциях я шла к начальству, говорила, что у меня сейчас начнется припадок, и меня отправляли дальше с первым поездом».

Не успев еще подивиться этой «расторопности», я обнаружила, что Зина не понимает значения самых простых слов, и за те десять дней, что она жила у меня в ожидании освобождения предназначенной ей комнаты, я, соблюдая все правила гостеприимства, старалась проникнуть в психологию этого добродушного и очень жалкого существа. Временами Зина поражала меня точностью своей памяти — она во всех подробностях воспроизводила события далекого прошлого, помнила даты, и тут же могла спросить: «А что такое тарелка?» или при виде своего любимого кушанья — манной каши — захлопав в ладоши, закричать «Ура! Ура!».

Мне было приятно кормить ее сладкой манной кашей и видеть, что она с удовольствием гуляет по окрестностям (Зина была очень чувствительна к красоте природы), но ее неряшливость и беспрерывное курение дешевых папирос стали причиной того, что я облегченно вздохнула, когда 1 августа она переселилась в отдельную комнату, к людям, прельстившимся предложенной им высокой квартирной платой. Через два месяца, однако, эти люди не выдержали и, сославшись на какую-то объективную причину, попросили ее уехать. Жалея меня, они все же постарались определить ее на квартиру. Зина попала к полусумасшедшей старухе тете Лизе, имевшей небольшой домик на дне оврага, прилегающего к нашей больнице. Старуха эта — законченный тип ханжи и мегеры, страдала к тому же манией преследования и систематически обвиняла своих квартирантов в попытках ее отравить, чтобы завладеть ее домом.